Опубликовано в журнале Seasons of life, выпуск 56
Архивные номера и новые выпуски в онлайн-магазине
Поэт Вера Полозкова — обладатель «увесистой коллекции детей»: двух сыновей, Федора и Саввы, и «новенькой» дочки Арины. Какие отношения у Веры — мамы трех детей с Верой-поэтом? Они ближайшие соседи. Одна другой передает наблюдения, сюжеты, разную редкую фактуру и отсутствие возможности все сбросить и от всего отказаться. Другая все это собирает, раскладывает, изучает и пускает в работу, как ценные породы дерева. И когда что-нибудь получается интересное, присылает первой — с благодарностью.
— Федь, а ты знаешь, чей это нос?
— Конечно.
— Чей?
— Это нос судьбы.
Дети, как никто, учат прислушиваться к собственному телу. Без этого их невозможно хорошо выносить и родить, а потом растить, потому что счастливого ребенка нужно месяцы качать, обнимать и тискать.
Дети сняли все мои претензии к собственному телу: оно трижды совершало для меня большой подвиг и никогда не роптало, потому что все три беременности я работала и играла концерты.
Я увидела, какой это инженерный шедевр, мое тело, и начала к нему относиться с огромным уважением и благодарностью. Теперь я слушаю его внимательно и против него не иду: себе дороже.
Первые занятия йогой после родов — это всегда про трудную радость присвоения себе собственного тела заново, минус десять кило за три недели, гормональная перестройка, лактация — и вот ты счастлив сложиться в асану, столько месяцев недоступную тебе, и слышно, как тело благодарно поет и славит возвращение в практику. Сколько в тебе на самом деле было напряжения, и муки, и подавленного гнева, ты узнаешь не раньше, чем выпустишь из себя все это и упадешь на коврик легкий и пустой, как парашютный купол.
Полжизни я была человеком, который знает сто способов жить на порядок лучше и ярче, но не предпринимает ровным счетом ничего. Не хочу больше ни единой вещи в дом, хочу только новых навыков и привычек, а они, черти, всегда дороже денег: упорство и труд. «Что тебе подарить?» — «О, ежедневную йогу, перестать любить сладкое, час итальянского в день и человека, который будет стоять и улыбаться, глядя, как я выношу по три коробки барахла из каждой комнаты. Чтоб помог? Нет, пусть только кивает и не уходит. И ничего не комментирует».
Дочери моей чуть больше месяца. Она состоит из моих мавританских ноздрей, изумленных глаз размером с монету и пальцев, глядя на которые сложно поверить, что они принадлежат настоящему человеку. Очень дети бедные в свой первый месяц: каждый резкий звук заставляет их вскидываться во сне, словно они падают, каждая перемена температуры или освещения вызывает легкую панику, душа это крошечное тело будто еще только обживает, пробует, старается освоить, и тут — тут они впервые тебе улыбаются. Ощущение — примерно как если бы астронавт в скафандре сошел на новую планету, сделал несколько неуверенных шагов и вдруг от восторга подпрыгнул или притопнул победно. Вот это да! Долетели!
Принципиальный разворот в сознании производит появление первого ребенка, а последующие дети углубляют опыт. Федор, родившись, поменял все: отношения со временем, призванием, видение старости и смерти, сам фокус внимания; стали совсем другие вещи интересны в себе и ближних. Младшие дети — каждый совершенно отдельный и сразу готовый темперамент и характер — приносили новые краски в существование. Теперь просто больше всего боишься упустить новое в каждом, потому что они стремительно меняются, и пытаешься смириться с тем, что неизбежно им чего-нибудь недодашь. Зато они есть друг у друга, и это большая радость — смотреть кино про их примирения, беседы, объятия и каверзы.
Журналист Валера Панюшкин как-то поделился со мной юной, с высоты многодетного отцовства, одной прекрасной мыслью: «Я здесь, чтобы развить их скрытые таланты? Нет. Я здесь, чтобы научить их быть счастливыми? Нет. Я просто слежу, чтоб они не убились».
И я слежу, чтоб они не убились, практикую присвоение малых побед. Вот искупала всех и уложила в чистых пижамах. Вот все сыты и заняты своим делом, и никто не вопит уже полтора часа. Вот пришел Ф. перед сном и говорит: «Спасибо, мама, такой был хороший день». Это самое сложное, потому что мозг все время говорит тебе: «Ха, и для этого мы учились с тобой в университете, читали все эти книжки и беседовали с гениями? Чтобы пятьдесят раз в день повторять «положи на место», «а зубы вы чистили?» и «ешь, уже не горячо»?» На самом деле да, для этого — не чтобы это повторять, а чтобы с каждым разом не утрачивать благодарности за то, что тебе есть кому это сказать. В этом кухонном чаду, развешивании белья с сушилки, оттирании присохшего варенья со столешницы ни на секунду не перестает происходить наша единственная драгоценная жизнь, и самое смешное, как мы узнаем лет через тридцать, — счастливейшая ее пора.
Иногда я сплю три часа из всей ночи, иногда я сажусь подышать в углу прямо с намыленной кружкой в руке, потому что сил больше нет. Кто бы мог подумать, что благословение таково. Но каково оно еще?
Как в рутине сохранить радость? Это как в спорте: строгие самоограничения, дисциплина и режим. Каждое утро ты ставишь за завтраком духоподъемный бразильский джаз.
Каждый день в 14:00 ты обязательно себе варишь кофе в турке и пьешь его с шоколадным печеньем в трещинках. Каждый вечер в 21:30, сложив детей, ты выключаешь телефон и садишься читать следующие две главы прекрасного романа. Или зажигаешь свечу и ложишься в ванну с ароматной солью. Это должно быть незыблемое правило. И — придется беспощадно вычеркнуть все, что ворует ресурс: неискренние отношения, долги, людей, заставляющих тебя постоянно оправдываться, сидение в соцсетях до двух часов в ночи — все. Тогда можно поразиться, сколько ты всего успеваешь. И как это приятно.
В норме сил у меня всегда изрядно, если не растрачивать их на суету, ярость, сожаления о прошлом, дураков в интернете и панику перед будущим. Что я говорю себе, когда бывает трудно? Бывали минуты и потруднее, и Господь был милостив, мы их пережили. И перевожу небольшую сумму в фонд хосписов «Вера» или в фонд «Старость в радость».
Самое трудное для меня в материнстве — быть настолько надежной, внимательной и целой, чтобы все их печали, слезы и страхи помещались в меня без остатка, а мои — никогда не отравляли их радости.
Пусть мои дети унесут с собой во взрослую жизнь длинные зимы в Индии, с гекконами, мышами, собаками и жуками. Моих друзей, которые приходят с ними поиграть на детских дудках, укулеле, маракасах и электронных пианино, образуя сумасшедший оркестр. Мою маму, которая учит Федора играть в шахматы и читает Маршака. Сказки, которые мы слушаем вместе, а потом цитируем («Вторая перемена блюд!»). Фотографии на холодильнике, на которых все обнимаются или хохочут.
Мои дети пришли, небесные певуны,
Откупить меня у моей вины
Отженить меня от моей гордыни
И заставить душу признать: отныне
выходные ей не даны.
Мои дети ссыпались, как горох
в дом, где гость, монах или скоморох,
к ужину приносит историй ворох;
где эпоха зрит себя в разговорах
просветленных и выпивох
моим детям каждый из нас — тайник
и сокровище, вот и глядишь на них
через слезы, как если смотреть на солнце —
божие внимательное посольство,
капитаны из старых книг
мои дети: малиновая черта
возле улыбающегося рта
да ресницы из золотого света:
вот с чем выйдет душа, когда клетка эта
будет больше не заперта
ни награды, ни странствия, ни скамьи.
даже книги и недруги — не мои;
только этот их озорной румянец.
только звон, с которым они смеялись,
затевая подвиги и бои
