Евгений Водолазкин: «Я не позволял себе много выдумывать»

На случай, если вы не знаете, за какой толстый роман взяться, предлагаем обратиться к «Авиатору» Евгения Водолазкина. Книга вышла несколько лет назад и тогда же мы поговорили с писателем о том, как рождался роман, и почему после успешного «Лавра» ему важно было найти новую форму. Предлагаем вам вспомнить это интервью.



Евгений Германович, пока что мы можем судить о романе по тому отрывку, который опубликован в «Большой книге победителей» и по нескольким страницам, которые вы зачитали вслух для портала Лабиринт. Расскажите, о чем ваша новая книга?

Это роман, совершенно не похожий на «Лавра». Второго «Лавра» писать было нельзя, потому что все хорошо один раз. Я написал роман о ХХ веке, хронологически — от 1900 года до 1999. Это такая странная вещь, которая начинается как обычный фантастический роман… Но «Авиатор» — роман не фантастический. Фантастика может быть чем угодно — каркасом, шуткой… Ведь никого не смущает фантастика в «Собачьем сердце», не в ней там дело. Это история века, переданная не через крупные события, перевороты, войны, а через то, что эти события сопровождало: звуки эпохи, пейзажи, манеру двигаться, манеру говорить, мимику… Что-то из сферы невыразимого, что я попытался выразить. Как это часто бывает: человек пишет роман — роман пишет человека. Так было с «Лавром», он меня сделал лучше. Так и с «Авиатором» — он писал меня и меня изменил.

Как долго вы над ним работали?

Около трех лет. Я человек достаточно предсказуемый: пишу романы примерно одного объема и примерно одинаковое время над ними работаю.

Не могу не заметить сходство между вашим учителем Дмитрием Сергеевичем Лихачевым и главным героем романа — Иннокентием Платоновым: они примерно одного возраста, оба прошли Соловецкий концлагерь. Эти две судьбы связаны?

Не могу сказать, что они связаны напрямую, но, естественно, описывая человека, попавшего в концлагерь на Соловки, я не мог не думать о Дмитрии Сергеевиче. И они почти современники — Дмитрий Сергеевич 1906 года рождения, а Иннокентий Платонов 1900 года. Какие-то вещи я основывал на том, что я слышал от Лихачева или читал. Но это обобщенный образ: я не могу сказать, что Лихачев — прототип главного героя. В основу воспоминаний Иннокентия Платонова легли воспоминания людей, прошедших Соловки: в 2011 году я издал целую книгу таких воспоминаний, она называется «Часть суши, окруженная небом».

Эта фраза есть в романе.

Да, я перенес ее в роман. Более того, и документальный материал книги я использовал в «Авиаторе». Большое влияние на главы, касающиеся Соловков, оказала книга Бориса Ширяева «Неугасимая лампада».

В описании дореволюционных реалий вам тоже помогали архивы — или это была работа воображения?

Нет, воображение здесь играет не основную роль, я не позволял себе много выдумывать. Есть красота истины. Я много читал воспоминаний, исследований этого времени. Тот же Дмитрий Сергеевич описывал, например, звуки Петербурга: как уколачивали специальными колотушками деревянные шестигранники в торцовую мостовую. Дерево гниет, поэтому часто приходилось их менять, и в городе постоянно стоял стук этих колотушек. Я пытался восстановить в романе запахи города, звуки… Например, крики финских молочниц, которые продавали на Охте молоко… Эти вещи определяли историю, они были ее фоном и одновременно — передним краем. И все это ушло и не попало ни в один учебник истории.

Все ваши книги были оформлены в едином ключе, а обложку к «Авиатору» создал Михаил Шемякин — и это совершенно другая стилистика.

Да, мы знакомы с Михаилом с 2000 года, с момента работы над книгой о Дмитрии Сергеевиче Лихачеве. В 2009-м он создал обложку моего романа «Соловьев и Ларионов». Позже издательство АСТ решило выпустить серию моих книг и оформить ее одинаково. В новой книге сохраняются шрифты, элементы этой серии, но в центре стоит потрясающий, на мой взгляд, рисунок Шемякина. Роман — это работа со словом. Но благодаря Шемякину эта книга получила дополнительное, более глубокое измерение. Ведь книга о художнике, и Михаил изнутри понимает те вещи, о которых я не подозреваю. Рисунок Шемякина очень точно отражает метафизику романа. Михаил его внимательно читал, делал выписки. Если рассмотреть обложку, вы увидите кирпичики со словами — каждый из них несет на себе имена героев или мест, где разворачивается действие романа.

Стилистически «Авиатор» — это дневниковые записи. В книгах, волнующих нас в последние годы — «Письмовнике» Шишкина, «Даниэле Штайне» Улицкой, «Моя рыба будет жить» Рут Озеки использован сходный литературный прием: возникают из прошлого письма, воспоминания, дневниковые записи, которые связывают разорванное время. Почему писатели выбирают такую форму, в которой автор как будто отсутствует?

Думаю, потому что нынешняя литература стесняется своей литературности, и все меньше доверия ее литературной реальности. Поэтому авторы часто выбирают жанры, которые создают иллюзию большей реальности, например, переписку или дневник. И поэтому для «Авиатора» я выбрал форму дневника, который ведет главный герой.

Как вы думаете, откуда это стеснение? Читатель перестал верить?

Это огромная тема, которая меня очень интересует. Недавно в Москве в Тургеневской библиотеке прошло наше совместное выступление с Алексеем Варламовым и Майей Кучерской под названием «Насколько реальна литературная реальность?» На мой взгляд, сейчас меняется целая культурная эпоха, Новое время заканчивается, начинается другая эпоха, у которой еще нет названия. И она предъявляет очень большой запрос на реальность и реальное. Поэтому настолько популярна литература non-fiction. Например, творчество последнего лауреата Нобелевской премии Светланы Алексеевич — это non-fiction, то, что постепенно входит в пределы литературы. Именно потому, что изменился культурный запрос читателя, а в более широком смысле — изменилась эпоха.

Если вернуться к «Авиатору»: знаю, имя Иннокентий выбрано вами не случайно, а случайна ли фамилия — Платонов? Для Елены Шубиной, вашего издателя, это ведь важная фамилия.

Для Елены Шубиной это более чем неслучайная фамилия: она крупный специалист по творчеству Андрея Платонова, которого я бесконечно люблю. Вы абсолютно правы вот в чем: Андрей Платонов интересовался идеями Николая Федорова, идеей всеобщего воскрешения. Помните, один из персонажей Платонова собирает в рюкзак листочки, бумажки — свидетельства времени? Не то ли делает и Иннокентий Платонов, когда он ведет записи, собирает по крупицам прошлое, которое навсегда ушло? Это отчасти такое несовершенное воскрешение или подготовка к всеобщему воскресению. Текст — как попытка воскресить действительность, не ту, что состоит из могучих событий — революций, войн, а ту, которая гораздо ближе к нам: стук дождя по крыше веранды, плач ребенка на соседней даче. То, из чего состоит реальная жизнь.


Робинзон Крузо, который на первых же страницах дважды спасает героя — от инфлюэнци и ада Соловков — он ведь тоже не случаен?

Это великая книга, она в разное время привлекает разных людей и по разным поводам. Это книга моего детства. Когда я чувствую предельную усталость, я представляю себя Робинзоном Крузо — это такая терапия. Представляю себя на необитаемом острове, когда я чувствую усталость от общения, когда очень хочется… не то чтобы одиночества, а отсутствия суеты, которая захватывает и засасывает как раковина. В «Робинзоне Крузо» создан мир, где все ясно, где нет боковых сюжетных линий, и при этом есть очень живой текст. В «Авиаторе» я говорю о том, что история Робинзона Крузо перекликается с притчей о блудном сыне: человек неосторожно распорядился своей судьбой и вынужден приводить ее в нормальное состояние.

После успеха «Лавра» сложно было начать писать с нуля? От вас ждут нового номинанта на «Большую книгу». В каком-то смысле ведь вам пришлось соревноваться с самим собой.

Да, это так. Более того: пришлось начинать не с нуля, а с какого-то минус-пространства. К человеку, который достиг в чем-то успеха, отношение очень внимательное, и это естественно. Я очень хорошо понимаю ваш вопрос. Но, по счастью, литература — это не то, что создается для конкурсов. Может быть, лет в 25-30 я бы тоже шел за этой логикой. Но сейчас, когда мне за пятьдесят, у меня другое понимание успеха. Это понимание скорее связано с древнерусским значением слова «успех» — польза. Я понимаю значение литературных премий — это одна из общественных оценок писательского труда, но пишу не для премий и вообще не для признания. Я не думал о признании, когда писал «Лавра». Я полагал: это так далеко от мейнстрима, что не многим может понравиться. И вдруг читатель принял роман — я был поражен! «Авиатор» очень далек от «Лавра». Я могу лишь ждать, какой будет реакция на этот текст. Буду рад, если он будет понят и оценен, но если нет — приму это спокойно. Я писал о том, что сейчас, на мой взгляд, важно — о личной ответственности за все происходящее.

Материал обновлен: 17-06-2021