Не знаю, с чем ассоциируется у вас имя Виктора Шендеровича, у меня же — с нескончаемым смехом и умными разговорами в курилке Театральной библиотеки. Человек-праздник, который всегда встречался мне в минуты мелких жизненных неурядиц и неизменно возвращал ощущение, что «жизнь — прекрасна».
Недавно Шендерович выпустил книгу, светлую и очень личную — «22-й троллейбус и другие этюды», персонажами которой стали те, кого он называет своими учителями и друзьями: Бэлла Ахмадулина, Зиновий Гердт, Григорий Горин, Александр Володин. А акварели к этой книге сделаны художницей Ириной Литманович.
— Витя, если бы мне тогда, в Театральной библиотеке кто-нибудь сказал, что именно принесет тебе такую известность, я бы ни за что не поверила.
— Да уж, но человек не всегда выбирает сюжеты своей жизни, я и сейчас вздрагиваю, когда меня ошибочно называют политиком. У большинства телезрителей сложилось впечатление, что меня хлебом не корми, дай только поговорить о Путине. Меня когда где-нибудь узнавали, то обязательно брали за рукав и начинали говорить со мной о политике, причем были абсолютно убеждены, что таким образом делают мне приятно.
— Это не так?
— Да меня туда просто вынесло — в «Куклы», в публицистику, в оппозиционеры. Но я просто комментировал реальность. «Деревня Гадюкино» стала знаменитой благодаря Хазанову, потом программа «Куклы», телевидение.
Я-то, собственно, как говорил классик, «песни прежние пою», я примерно что писал, то и пишу, и с тех пор как я прочел «Архипелаг Гулаг», больших перемен в моем мировоззрении не произошло.
Но я туда не стремился, и, если говорить о моей, извини за выражение, судьбе, то это побочная история, потому что начинал я со студии Табакова, его первого набора.
— А туда тебя как занесло?
— В детстве я любил кривляться, и мне показалось, что это способности. Ну, пошел в театральный кружок, потом пришел на прослушивание к Табакову. Олег Павлович быстро вынес мне диагноз, что я не актер, но взял меня в студию в режиссерскую группу, которой руководил молодой Валерий Фокин. В студии тогда были Константин Райкин, Гарик Леонтьев, Сергей Сазонтьев, Борис Сморчков, Андрей Дрознин, который еще даже не сыграл свой звездный спектакль «Звезда и смерть Хоакина Мурьеты».
У нас были замечательные постановки, например, «Маугли» — первая постановка Кости Райкина, 1978 год. Я носился в массовке студии Табакова — бегал бандерлогом, выл волком. Гриша Гурвич писал для спектакля зонги потрясающие. Я теперь шучу, что не только я видел на сцене спектакли Эфроса и Товстоногова, но Эфрос и Товстоногов видели на сцене меня, потому что Табаков показывал нас с этим спектаклем всем.
Я помню в нашем подвале и Питера Брука, и Ежи Гротовского. Гротовский приходил смотреть фокинского Гамлета с Костей Райкиным, которого почти никто не видел. Мы играли Володина. Знакомство с Володиным — это, вообще, отдельная история.
Табаков к нам много кого водил. Нам Высоцкий на первом курсе пел, Окуджава, читал свои произведения Катаев, приходил Павел Александрович Марков — первый завлит МХАТа — это на минуточку, человек, который лично привел Булгакова к Станиславскому.
Это все обрушилось на меня. Я думаю, что если бы не афганская война, то «Табакерка» началась бы намного раньше, нашим курсом. Но случилась холодная война, бойкот Олимпиады и ни о какой оттепели, ни о каком либеральном театре речь уже не могла идти, хотя почва для этого была в тот момент. Всех распределили кого куда.
Я попал в армию, в Забайкальский округ, откуда вернулся уже писателем-сатириком. Как говорится, «лучшая школа для писателя — это несчастливое детство», появляется конфликт. У меня впервые появилась самоидентификация, я понял впервые кто Я и кто Я НЕ, понял, за кого и против кого, я наелся жестокости, тупости и отчаяния. У меня появилось, о чем писать и я начал писать.
А потом я стал педагогом по сцендвижению у Табакова.
— Это моя любимая страница в твоей биографии.
— Да, это было очень смешно. На самом деле, я просто вернулся из армии раздувшийся, как хомяк, и пошел к Дрознину в Щукинское училище, чтобы куда-нибудь деть разжиревшие бока. Последний год в армии — это моральная катастрофа, сидишь и ждешь, когда закончится срок, поэтому я скучал и переводил сонеты Шекспира, запершись у себя в хлеборезке.
— У тебя английская спецшкола была ?
— Ничего у меня не было, я вообще не знал английского языка, просто мне отец словарик привез и английскую поэзию. Когда тебе 20 лет, Пастернак тебе не конкурент. Переводил Шекспира, Китса… Сейчас бы постеснялся, а тогда не стеснялся.
— Отец много занимался твоим образованием?
— Да, он очень много мною занимался, в значительной мере это он меня сделал.
Так вот, я сгонял вес в гимнастическом зале Щукинского училища и в какой-то момент Дрознина вызвали в деканат, и он попросил меня провести разминку со студентами. Потом я провел с ними занятие, ну, а потом я стал педагогом в ГИТИСе по сцендвижению.
Но я пошел в педагоги не потому, что мне очень хотелось преподавать сцендвижение, а потому что так сложилось, и потому что мне очень хотелось к людям, мне было очень тоскливо и одиноко, а там были люди, которых я любил, мне просто хотелось быть рядом с ними.
А нравилось мне только писать и я продолжал писать, а с конца 80-х стало возможно и публиковаться. И в какой-то момент я уже окончательно ушел в писательство.
— Но ты писал пьесы, художественные тексты, а известным стал как политический сатирик.
— Ну, у меня наследственный гражданский темперамент, я сын шестидесятников, мой дед был политзаключенный. С подачи Григория Горина я попал в программу «Куклы», стал публичным лицом, стал постоянно мелькать в глянце. Это было самое худшее время в моей жизни.
— Почему худшее?
Когда у тебя берут по 5 интервью в день, и ты не вылезаешь из телевизора, и в каждом журнале твоя физиономия, то крышу сносит. В какой-то момент я «не уследил за лицом» и сам превратился в глянец. Это было довольно противно. Я не осознал опасности. Но, к счастью, рядом со мной нашлись хорошие люди, которые намекнули мне, что я перемелькал, и я посмотрел на это все немного другими глазами.
У меня была одна история, которая меня вылечила шоковым образом. В джаз-кафе меня узнала совсем юная девушка, очень красивая, она меня догнала и сказала: «Вы Шендерович?» — Я говорю: «Да» — «А можно мне автограф?» Я пишу ей что-то нежное в блокнотике, она прижимает его к груди и говорит: «Господи, какая я счастливая». И я уже открываю рот, чтобы сказать: «Девушка, что мешает нашему счастью?», как она говорит: «Мне ведь сегодня утром Укупник автограф дал, а сейчас ВЫ». Спасибо этой девочке, она меня вылечила. Это история про популярность. Ты думаешь, дурачок, что тебя уважают за то, что ты делаешь, пишешь, а ты просто часть мира, в котором рядом с тобой Укупник и Алена Апина. «А этого ли я хотел?» — подумал я.
И что меня окончательно вернуло — это лицо папы, я понял, что мне перед ним неловко. Но, спасибо властям, они эту проблему за меня быстро решили.
Я мараю бумагу и понимаю, что живу свою жизнь. Когда закрыли «Куклы», я написал свою первую пьесу «Два ангела, четыре человека», которая до сих пор идет в Табакерке. Вот это было счастье.
— Тебе нравится придумывать истории или реагировать на события?
— Это разные вещи. Публицистика, конечно, дается легче, это как пинг-понг, ты просто отбиваешь мяч.
Юмор — вещь очень физиологичная. Поэтому, когда это надо делать по заказу, ты себя чувствуешь мальчиком по вызову — тебя, может и не возбуждает этот предмет, а ты должен пошутить.
— А срывов не было?
— Были, но, надеюсь их никто не увидел. Отчаяние несколько раз было. Но это уже вопрос профессии: если ты клоун, то выходи и шути. Публицистика мне дается легко. Если мне есть что сказать, то порядок слов у меня всегда найдется. А вот с медленным письмом — повесть или пьеса — тут уже не пинг-понг с реальностью, ты должен соорудить мир. Я очень медленно пишу. Последнюю повесть — 70 страниц текста — я писал несколько, лет.
Все эти годы, комментируя реальность, я писал о каких-то негативных сторонах жизни: воры, убийцы — тридцать лет я так или иначе писал книгу ненависти. А книга любви была не написана. И спасибо Ирине Литманович, с которой мы познакомились, собирая деньги на ее новый анимационный фильм «Облака ручной работы». Я посмотрел ее предыдущие фильмы, и они мне очень понравились.
Ира — ученица Хитрука, работает в очень сложной анимационной технике, в технике Норштейна. Она настоящий художник по складу души. Она сделала дивные акварели к нашему альбому «22-й троллейбус». Норштейн, между прочим, человек очень скупой на похвалы, очень ее ценит, он говорит, что слышит, «как шуршат шины у ее троллейбуса».
Она отказалась иллюстрировать мои рассказы — а поначалу это была очень простая история: портретики, байки — она сказала, что ей не интересно иллюстрировать просто воспоминания, и вытолкнула меня в лирику, о которой я в себе даже не догадывался. А когда догадался, то мне понравилось. В итоге я написал тексты про Шекспира, Монтеня, Станислава Ежи Леца, про собственного отца, про Полунина, Герда, Горина. Я написал про людей, который сделали меня мной.
— Но Шекспир же — это про вечное, почему же ты тратишь столько сил на преходящее?
— В молодости я не рефлексировал совсем, я просто жил. У нас в доме часто собирались кампании отца, это были шестидесятники, и для меня они — точка отсчета.
Когда я слышу: «это время такое», то знаю, что это говорят люди, которые не читали Шекспира. Время всегда ужасное, вот вам «Король Лир». Просто случаются время от времени времена, когда рушатся правила. И Шекспир про то, что и рай, и ад в тебе, и только ты выбираешь, на чьей ты стороне.
Поначалу, когда я начал писать, у меня, конечно, были иллюзии романтические, что я сейчас изменю мир. Господи, чего я только не писал, стыдно вспомнить! Даже Горбачеву писал, с требованием опубликовать «Архипелаг Гулаг». Я наивно полагал, что если его опубликуют, все изменится. А потом оказалось, что можно его опубликовать, а через 30 лет вешать портреты Сталина.
Потому что приходит момент, когда ты, наконец, себя обнаруживаешь, а когда задумываешься, почему ты такой, то тут уже и обнаруживаешь папу с мамой, книжные полки, Чистые пруды, вот эту женщину и этого друга. И когда я все это обнаружил, то возникло желание сказать о своей любви.
