Придя домой, ты найдешь ее с закрытыми глазами. Кроту нужна нора, медведю — берлога, теленку с теплый хлев. Даже у пчел есть улей. Кровать — воплощенное объятие, самое тактильное, что есть в доме, а может, и вообще на свете.


Решетчатая оградка тебе по грудь. Неваляшки, мячи с полосой по экватору, марля. Первая кровать будет расти вместе с тобой, по мере того, как уменьшается бирюзовое платье с шитьевой каймой, когда-то накрывавшее тебя колоколом. Байковая пеленка в оранжевую шашечку, розовоухие оленята, пудровые складки, все, конечно, немного опалено фотопленкой. Должно быть, ты, как и другие младенцы, лежал поперек, ноги — калачом. Ты — сгусток творога, извлеченный из горячей воды шумовкой, кровать — белое плато, где-то на юге переходящее в размытую зелень лимонного дерева в канистре, служащего занавеской от подмосковного неба. Идет снег.

Кровать — начало и конец всему, в масштабе дня и целой жизни; если представить дом в виде многоярусной дроби, а потом начать сокращать ее, то в самом низу страницы, в основании предметной воронки упрешься в нее, неделимый остаток — четырехногую плоскость с подушкой и покрывалом, мозговую косточку дома.

Кровать — начало и конец всему, в масштабе дня и целой жизни

Соорудишь гнездо из одеял и сядешь — голова торчит, как в кукольном театре. Крупные неловкие кудри, лицо пока чуть-чуть не твое, краем глаза видишь: застекленный балкон, помутневший от инея, а за его вымороженным шлюзом, во мраке, на улице — куцый снегопад, разнонаправленные звезды тащат его и вверх, и в стороны, потому что очень холодно. За пределами кровати все с трудом ворочается: мороз и студень. Троллейбусы под слоем ледяного мха, дети в шлемах, теченьем разнесенные по школам, машины, заросшие белым илом. Нет, не вылезать: волшебный ковер-самолет перенесет тебя на кухню, не размыкая объятий, а потом сквозь полярный ветер, презрев разметку воздушных коридоров, среди облака испуганных голубей, прямо с ранцем — к косой голубой линейке и кисее, и фиалкам, и замусоленному ластику, к слоеным язычкам под сахарной изморозью.

Сон неизбежно ассоциируется с зимой, спячкой, комой; кровать — не только прожиточный минимум жилища, но еще и портал в иные миры. Она облекает тебя пижамами, простынями и одеялами, убирает тебя обрядовой белизной. Ложись, накройся с головой: все вилки выдернуты, ты ушел со всех радаров, синяя точка плутала-плутала по карте, пришвартовалась и потухла. Под одеялом слышно твое сердцебиение, как из монитора в родовой: ты снова в утробе, торчат лопатки, гребешком — позвоночник, словно по заборному ксилофону на бегу проводишь веткой. Ты свился улиткой среди кущ узорчатого атласа или, наоборот, валишься, как дерево в хлопчатобумажной усыпальнице. Закрывай глаза, слушай, как метелит блестками внутри волшебного шара. Кровать растапливает тебя, теперь ты — стружка масла в овсяной каше, завтра такой ранний подъем, такой выпуклый и напряженный, в розовом пуанте на длинных лентах, на пальцах, сверлящих вращением пол, — пачки, лебеди, кордебалет на замерзшем озере


Кровать — единственный предмет мебели, свой для каждого в доме: на всех — один обеденный стол, одна печка, одно зеркало в прихожей, и только кровать должна быть совсем твоя, и точно такая, как ты, — может, заваленный думочками лайнер под двойным балдахином, а может — тисовая коробка с ядрами-шарами по углам или низенькая, из мультфильма про гномов, когда лоскутный угол одеяла спущен на озаренный камином пол. Никакой другой предмет в доме не говорит столько о хозяине и не бывает таким разным — от солдатской койки до барочного павильона под пологом. Во сне мы вверяем ей тело, отправляясь плутать в свои церебральные сады, и она подыгрывает, отражая характер сновидца. Это особенно удивительно, если учесть, что на кровать мы едва ли когда-нибудь смотрим — в отличие от кухни, камина, окна, она — не объект, а субъект, ей не нужно зрение. Засыпая, человек ненадолго превращается в вещь, почти неотличимую от самой кровати. Есть ли на ней спящий? Или это ворох одеял, взбитый беглецами из Алькатраса, чтобы одурачить охранников?

Кровать — единственный предмет мебели, свой для каждого в доме: на всех — один обеденный стол, одна печка, одно зеркало в прихожей, и только кровать должна быть совсем твоя, и точно такая, как ты.

Рождаясь на ней каждым утром, совершаешь первое за день усилие, подвиг воли и мышц: подняться. Идешь наперекор центробежному наплыву сна, поперек магнитного поля, пересекая пелену, которая лопается на тебе как паутина. Или, наоборот, лежишь весь день, когда болеешь. Если пылающую лодыжку сдвинуть на миллиметр в сторону, простыни бьют слабыми разрядами, настолько они холодны, комната уходит вверх часовней, ее тащит за волосы люстра. Ты постепенно тонешь в лилейном сугробе, слабый, горячий, в пижаме, как размокающий бумажный кораблик, одеяла над тобой растут стопкой, будто в палиндроме про принцессу на горошине, нет-нет, я сейчас встану, не нужно градусника. Над тобой наклоняются люди, на дне чашки с горячим морсом на тебя щурится внимательный брусничный глаз с черным зрачком, вся картинка как будто запотевает. Вниз, вниз, сквозь испарину и желтую аскорбиновую пургу.


Глухой коридор, поворот ключа — ваш номер, пожалуйста, завтрак с половины восьмого. Она высится посреди комнаты куском охлажденного торта, вытесняя комод, зеркало, светильник, размазанные по стенам, как в рыбьем глазу. Она выше поясницы тебе, нужно сделать прыжок — и ты на плавучей платформе, она может принимать и отправлять самолеты. Утром спускаешь с нее узкую куриную ступню, и та не сразу находит пол.

А еще есть кровать в несуществующей северной деревне, где ты все мечтаешь реинкарнироваться — в деревянной нише, в теплом дупле, среди объемного красно-белого шитья, где за окном, за треугольной горкой свечей — открытый космос, а внутри воздух створожился от тепла. Огарок янтаря, крупновязаные покрова, крестом вышитые олени, нательная рубаха на съехавших завязках, чуть влажное плечо. Пух — в перине и за окном. В теплом сугробе спит собака, и ее загривок топорщится складчатой светлой шубой, такой толстой, что не помещается в ладонь, и звезды чертят по черному небу. Печка, сочник, сочельник.

Утром, проснувшись на мгновение, когда уже преодолено неудобство, лишние руки, торчащие локти, когда слабые голени перепутались, как стебли в малиновых зарослях, ненадолго всплываешь из пучины. Кровать обнимает вас обоих коконом. За окном льется медленный рисовый ливень, и будут цепочки следов и корочки-оттиски детских подошв, раскисшие валенки, лапник; будет каша с тонким паром и тихое радио, и заводь сгущенного молока, в котором потеряна комната, в которой дрейфует кровать, на которой изюмный фунт одеяла, в котором греет пух, под которым дремлют ступни, на которых вздрагивают маленькие пальцы.

Рано, ещё не пора.

Материал обновлен: 17-06-2021