21 ноября объявят победителей XII сезона литературной премии «Просветитель». В номинации «Гуманитарные науки» финалисткой стала музыкант, журналист, автор лекционных курсов о классической музыки, автор журнала Seasons of life Ляля Кандаурова с книгой «Полчаса музыки. Как понять и полюбить классику». В книге особое место уделено Иоганну Себастьяну Баху. Чтобы поддержать Лялю, решили вспомнить прекрасный журнальный материал, в котором она размышляет о таланте гения, жившего почти 300 лет назад.
Опубликовано в журнале Seasons of life, выпуск 34
Архивные номера и новые выпуски в онлайн-магазине
Оформить подписку или купить журнал в своём городе
На золотой пластинке «Вояджера» записаны фрагменты трех произведений Баха на случай встречи с внеземными формами разумной жизни, чтобы показать, что среди прочего мы умеем вот так. Ляля Кандаурова о том, почему нет музыки живее и актуальнее, чем Бах.
C музыкой Баха связана масса устойчивых эпитетов: космическая, вечная, музыка сфер. Все эти понятия сложно совместить с собой, каким ты себя знаешь, с собственным опытом и способностью к пониманию. Повезет, если раз в жизни испытаешь что-то космическое и великое. Скорее всего, не этими словами, если вообще какими-то, воспользуешься, чтобы описать это. Но может случиться, что и подобного опыта у человека не было, а была повседневная, занесенная в календарь жизнь: зимы и весны, работа и сон, болезнь и выздоровление.
Главный парадокс заключается в том, что музыка Баха как раз для такой жизни и создана: по своему назначению это музыка на каждый день. Кантаты (небольшие сочинения для исполнения в церкви) писались еженедельно к воскресной службе; «Страсти по Матфею» написаны к очередной Пасхе, что-то было сочинено в подарок, что-то — в качестве сборника маленьких пьес для разыгрывания между обедом и ужином, что-то — как вступительное испытание при попытке устроиться на работу, что-то сооружено «на случай» из уже имеющейся музыки, как бывает с едой, когда нет времени готовить новое. Один раз Бах музыкально обыгрывает подаренную королем небольшую тему, и десятки раз — духовные песнопения, известные каждому немцу, из которых был сделан тогдашний звуковой фон, как сейчас — из песен в радиоротации.
Фантастическая сила музыки Баха именно в том, что в большинстве случаев она уходит от мизансцены концерта: артист и публика, пришедшая послушать. Она почти всегда или служит другой цели, или вообще никакой — а значит, обладает актуальностью, не имеющей аналога. Она очень близко от нас, как прикладная бытовая музыка, но парадоксально лежит от нее на противоположном конце спектра по содержательности, кругу тем, которыми оперирует, и властному вторжению в эмоции слушателя. Она во всем принадлежит своей эпохе — миру барокко с его вниманием к сильным чувствам, причуде до вычурности, с любовью к символам и шифрованию, таинственности, игре смыслов и сложных симметрий. При этом она современна, как физическое устройство человека, общее для жителей Лейпцига, пришедших в Церковь св. Фомы в Страстную пятницу 1727 г., и для нас, пассажиров московского метро.
Музыка Баха во многом воплощает идеи Реформации в их идеальном, лабораторном состоянии. Ей удалось претворить их в том совершенном виде, в каком мысль находится до реализации. Одна из главных инициатив Лютера, как известно — перевод Библии на немецкий, а книгопечатание послужило тому, что Писание в абсолютно понятном виде сделалось доступно любому человеку. Реформа Лютера коснулась и церковной музыки: отказавшись от католического многоголосия, она возрождает хорал. Если сравнить католическое пение XVI века с протестантским, кажется, что Лютер забетонировал розарий: на место каллиграфической многоуровневой вязи песнопений приходит одна-единственная, ничем не украшенная мелодия, совсем простая, не требующая умения. Ее должны были петь не певчие, а именно прихожане: паства, пришедшая в церковь и обращающаяся к господу сама, на том же немецком, что дома.
Эта суровая нитка вместо золотой канители объясняется не просто стремлением к скромности. Бог приходил к лютеранам уже не посредством зрения — храмовой архитектуры, изображений, изваяний, резьбы — но через слух. Он делает шаг в сферу невидимого и всеприсутствующего: в сторону слова, которое нигде и повсюду, что очень понятно нам, с нашими облачными хранилищами и электронной почтой. Кажется, слово ничтожно в сравнении с фреской: в отличие от нее, остающейся навечно, слово произнесено и тает в воздухе. Напечатанное, оно является набором палочек и перекладин, работая только с тем, кто знает код. И все-таки каждый из нас когда-то отказался от книжки с картинками, чувствуя гигантскую силу этого кода, свободу и вечную молодость слова: оно точнее, гибче, универсальнее; как все незримое, оно неуязвимо.
Музыка Баха работает именно как язык — не зря он склонен был к сочинениям, устроенным как словарь или табель, как будто производящим опись. «Хорошо Темперированный Клавир» представляет собой два раза по 24 прелюдии и фуги во всех тональностях, а цикл «Искусство фуги» — своего рода перечисление имеющихся в природе композиторских ухищрений, возможных с одной-единственной темой.
Или это иллюзия? После своей смерти в середине XVIII века Бах был надолго предан забвению. Ренессанс его музыки начался в эпоху романтиков, набрал размах в XX веке и продолжается поныне. Может быть, дело именно в нас — мы не лучше и не хуже, мы другие, не такие, что были в середине XVIII века: сильнее всего ценим невидимое, целиком зависим от того, что нельзя потрогать, а значит, готовы к определенному уровню абстракции. Мы видели фотографии телескопа «Хаббл» и сделали частью поп-культуры вопросы времени, материи и начала начал (при всей ограниченности их настоящего понимания).
Так же, как мы, Бах был внимателен к технологиям: будучи органистом, он прекрасно разбирался в сложной механике инструментов, блестяще оценивал, чинил и даже делал их, увлекался экзотикой вроде лаутенверка — гибрида клавесина и лютни, или карликовой пятиструнной виолончели, на которой играли, прислонив к плечу. Записи музыки Баха, сделанные в середине XX века, производят впечатление более старомодное, чем сама музыка, когда смотришь в ноты: в такой мере это не касается ни одного другого композитора. Перерастая исполнительскую моду момента, она всегда своевременна, всегда соответствует эстетической повестке дня, как будто целиком обнуляя набор воплощений и трактовок, которым наделяет ее каждая эпоха, чтобы с легкостью обратиться к новой.
Что самое важное — музыка Баха распространяет эту способность с легкостью начинать заново. Она позволяет открутить все счетчики, распутаться, вернуться, и там, в этом нигде не существующем пространстве, где она длится и пребывает, в месте без координат, которое каждый день и никогда, — там становится понятно, что такое «вечная», потому что смысл, записанный звуками, находился там в абсолютной чистоте все эти триста лет, а может, и до того.
