Опубликовано в журнале Seasons of life, выпуск 22
Архивные номера и новые выпуски в онлайн-магазине
Оформить подписку или купить журнал в своём городе
Дом начинается там, где летящий воздух встречает препятствие, где что-то мешает теплу улетучиться и укрывает от дождя. Однако стен и крыши недостаточно. Амбар, сарай, палатка — уже убежище, но пока не дом: им не хватает главного.
Окно — наше любопытство, воплощенное архитектурой, оно преображает любое помещение, впуская воздух и свет. Значительность окна как идеи невозможно вообразить: крест-накрест рассеченные квадраты — образующий знак любого «домика» на детском рисунке. «Окно» — любой люфт, универсальная емкость для пространства (окно между зданиями) и времени (у тебя есть для меня окошко?). Окно — хлеб и вода нашего зрения, оно было до книги, картины, телевидения. Окно строит с душой и глазом довольно сложные отношения, что связано с уникальной «возвратностью» зрения. В отличие от слышания, наблюдение — парная игра, в своей основе оно допускает взаимность: я вижу — а значит могут увидеть меня. Так, дети, пока что считающие эту связь прямой, жмурятся в опасности, чтобы сделаться невидимыми.
Окно делает содержимое твоей ракушки более уязвимым для чужого взгляда; оно разбалансирует пространство, придавая ему ответственность. Оно связано со страхом высоты и чувством незащищенности, при этом, мы нуждаемся в том, чтобы быть увиденными. Человек — то звездочет, то комета. Окно словно бы регулирует этот хрупкий баланс, и мы остро реагируем на малейшую угрозу ему. Карцер страшен как раз тем, что превращает тебя в невидимку, убирает тебя с общемирового монитора. И в то же время — как тревожно быть чересчур видимым: как неуютно и хочется штор в освещенном доме посреди ночи, когда окно превращается в витрину, а комната — в вольер.
Что может объяснить невероятную важность прямоугольного зияния посреди стены, дыру в крепости, хранящей от холода и опасности? В новом помещении мы первым делом сверяемся с окном; вид определяет стоимость гостиничного номера и может взвинтить цену жилища едва ли не втрое, что кажется нам совершенно естественным. Окно — то же чудо, что глаз, усложненное тем, что оно — рукотворно. Окна определяют выражения лиц фасадов и облик городов: как отличаются фасетки бизнес-центров, что отстреливаются друг от друга собственными отражениями, от узкокостных палладианских окон, стрельчатых, разделенных хрящиком полуколонны, с высоким, будто выбритым птичкой лбом, как у ренессансной долоросы. Как разнятся французские окна, шагающие в сад, и голландские — по одному на фасад, так как они облагались налогом — но нарезанные вафельными ромбами, те самые окна, через которые льется откуда-то слева незабываемый вермееровский свет.
Эпоха готических витражей — время настоящего безумия: гораздо большего, нежели вавилонская башня, покушения на божественное. Изобретя каркас из перепончатых нервюр, человек научился растворять плоть стены в оконном пространстве, задерживать солнце и впрягать его за работу; здания превратились в летательные аппараты с прозрачным оперением, и производство света длиной в триста лет захватило всю Европу. Нет, не одно только благоговение читается в облике этих зданий: щепление пространства в рубиновую кашу, полет больших и малых арок, рисующих пламенем по каменному полу, скорее выглядят как изумление перед собственными силами. Все выше взмывает такелаж собора, охваченный драгоценным костром, все больше солнца хлещет сквозь скрученные «розы» и «рыбьи пузыри», и получается красивее, чем у Создателя.
Оно сопровождает тебя всю жизнь: световой проем с карандашным волнением воображаемого Стокгольма из мультфильма о Карлсоне, чужие окна по дороге домой, где под зелеными абажурами накрывают ужин для вымывших руки и сделавших уроки. Подростковая мечта о мансардном окне с его лазейкой к звездам, роняющим крошки на подушку, воображаемое окно, под которым принакрылась серебром береза из чужой — или твоей собственной — шепелявой декламации. Где-то между теменем и висками мы носим свою галерею видов — с артритного школьного подоконника, с унылого каникулярного балкона, откуда одна за другой изучают гравитацию черешневые косточки, из дорожной гостиницы, сполоснутой душистой ночью, из бабушкиной квартиры, где закат, сквозь парасольки гераней, воспламеняет комнату до самой задней стенки, используя ряды литровых банок как оптический прицел.
Зрение направляет другие чувства — глядя на бахромчатую зелень, я тяну к ней руки и лицо; вижу, как прибывает жара, будто свирепеет бирюза под виноградной кожицей гейзера, и запах вечерней грозы получает имя и объяснение. Окно — первоначальная картина, обрамляющая восход, залив, цветущий куст, а вид из твоей комнаты — самый первый, самый длинный кинокадр. Вы с этим деревом видели друг друга утром и ночью, зимой и летом, в болезни и здравии. И удивительное дело: закрывая глаза, включаешь поиск по картинкам, память выкидывает тебя на воображаемый балкон, где цветущее поле зрения обращается в вид из любого окна по заказу. Память честолюбива: регистрирующий глаз оставил ей палитры небесных оттенков и координаты зеленых всплесков во дворе, очередность, с которой перегорали буквы в надписи напротив, и артикулы облаков, плутавших среди антенн.
Но ты помнишь не это, а одно июльское утро субботы за пару недель до прихода смога. За окном столько солнца, такие буруны густого блеска, будто океан шампанского снес плотину: в лицо скрестно бьют струи газированного света, я держусь за подоконник в захлебнувшейся киловаттами кухне, чтобы не упасть; ощущение, что на моих глазах рушится под весом воды океанариум, и окно, мое окно, виденное тысячу раз, будет постепенно таять в памяти, оставив взамен это утро. Но оно со мной — насовсем, и вернется, когда я пожелаю, а Сезанн, десятки раз писавший свою гору Сент-Виктуар, говорит об этом так: «живопись здесь, внутри»; и хлопает себя по темени, похожему на отварное яйцо.
