Я готовилась почти полгода, и, разумеется, все рисовалось мне иначе. «Это совсем другая, не патологическая, а очень естественная боль», — говорили мне. «Это, нуууу, как слетать в космос». «Самое большое счастье в твоей жизни». «Принимать боль и расслабляться». «Расслабиться не получится, старайся хоть не зажаться». «Пропускай спазмы через и мимо себя, как будто это происходит не с тобой». «Представь, что это — такие сильные волны». А бабушка сказала так: «Учти: все терпимо. На ор силы не трать».
Я уныло ждала «сильных волн» в больнице три ночи, и когда они начались, пыталась мерить их заранее скачанным приложением. В темной палате с сочащимся из окна фонарным светом я прыгающими руками нажимала start на экранчике с рамочкой из сосок-пустышек, дисциплинированно стараясь не жать слишком рано: я помню, что надо на пике, а где он, этот пик — сейчас уже невыносимо больно или нет? Моя соседка храпела. Я слушала ее храп уже долго, и он меня не раздражал; когда началось, я поняла вдруг, что это невыносимо, и нужна музыка: самая простая электронная, ритмично и низкочастотно бьющая по темени. Перебежками, как между налетами артиллерийского огня, я пыталась выполнить чудовищной сложности комбинацию, где требовались включение в сеть, раздача себе интернета, введение пароля, поиск наушников с нужным штекером и музыки. Когда я нажала на play, по причине, которая навсегда останется тайной, включились самые пошлые, самые пересахаренные и жирные венские польки. Тогда я заорала.
Сестра катила меня по коридору; на поворотах картинка уезжала куда-то по диагонали, как отражение в троллейбусном окне ночью; «так бы и катиться вечно», — почему-то подумала я.
В родовой было чудовищно светло; «вам еще часов семь мучиться, вы ж как зверек кричите, — ласково сказала дежурный врач и закатила мне сорочку, — давайте укол поставим». Зашла моя акушерка, укол отменился, свет погас, я слезла с кровати и стала ходить и кричать. Это было как карусель: никак не сойти, только держаться крепче за пластмассовую лошадь; или как будто я сижу перед громадным, в десять этажей, экраном с медленным слайд-шоу: пол, стул, упираюсь, обнимаю акушерку, «финишная прямая», я слушаю, что мне говорят и вроде бы делаю.
Какая-то часть меня с удовольствием отмечает, что я — это по-прежнему я: мне важно знать, в какой точке восхождения я нахожусь, у меня на самом деле на все есть силы, я знаю, что значит стараться и знаю, что помогу себе только сама. В светлом прямоугольнике дверного стекла возникает мой муж; я чувствую огромное счастье и почему-то острое, заливающее сердце сострадание к нему; ты лучше подожди меня, я скоро. В какой-то последний, предельный момент я чувствую, как сквозь меня проходит горящая головня. «Кто это? Кто это?» — почему-то повторяю я, хотя прекрасно знаю, кто.
Кто лежит в прозрачной пластмассовой коробке на уровне моих глаз. Он что-то среднее между тихоокеанской ракушкой и греческой иконой. Я не спала и не хочу, на улице постепенно рассветает первый день его и самый длинный день моей жизни. Я немного рассматриваю его, немного плачу, немного отключаюсь. Я узнаю чувство влюбленности, как всегда пополам с боязнью и удивлением; точно то же, знакомое мне, поджидавшее меня с тех самых пор, которые я стараюсь не вспоминать без надобности, чтобы не испортить.
Я снова там; вернее, мы вместе.
