Опубликовано в журнале Seasons of life, выпуск 19
Архивные номера и новые выпуски в онлайн-магазине
Утро. Среди ритмичных гряд кафеля в ванной — озерко внезапного противохода, а в нем — твое лицо: припухшее с ночи, еще горячие ресницы, тесемка розового следа от наволочки. Каждый день начинается с проверки: в то ли тело ты возвратился, на той ли планете высадился: ты больше не облако, ты опять здесь, и совмещаешь себя с этими губами, веками, волосами — до щелчка. Зеркал вокруг нас больше, чем может показаться. С ними сверяешься на полном автомате, возвращаясь с полдороги за забытым зонтом, или прежде чем открыть дверь при выходе из попутки. В лифте, где у тебя есть тридцать секунд на инспекцию собственного носа или дома в ванной, когда стравливаешь одно зеркало с другим и на дне получившегося колодца, в зыбкой проталине, образованной взаимным расположением стекол, стараешься рассмотреть свою макушку, чтобы оценить ровность сооруженной прически.
Что в доме может поспорить с пятитысячелетней историей зеркала? Пожалуй, только огонь: выходит, жилище слагается из жаровни, дающей тепло, и вынутого из ниоткуда куска непостижимого игрового поля, где «право» становится «лево». Взглянув, ты делаешься участником игры, и надо принять ее правила, допустив, что незнакомец в отражении — действительно ты. Впрочем, выбирать не приходится, потому что правду мы никогда не узнаем. Зеркало — каждодневная, ручная антиматерия, всегда приоткрытый портал на темную сторону, твоя карманная, прикормленная бесконечность, которая от этого не становится ни понятнее, ни ближе. В собственной косметичке ты носишь три на три сантиметра абсолютно непознаваемого. Никому не известно, что показывает его экран, покуда в него никто не смотрит, если вообще показывает что-нибудь. Кажется — куда уж обыденнее: заржавленные уголки, стекло с брызгами зубной пасты, квадратное окошко пудреницы. И все-таки зеркальность подразумевает идею проема между мирами, что не давала покоя литературе.
Тут и искус, и жуть, беззвучное, глухонемое желе «по ту сторону», мистические недосущества, населяющие другой берег действительности, различные двойники и доппельгангеры, кошмар зеркал треснутых и зеркал битых. Оно — мифологема дьявольщины. Достаточно вспомнить многовековой ужас культуры перед гипотетической раскоординацией объекта и отражения. Умывшись, поднимешь взгляд, а там, за спиной, — внимательное лицо, тихо глядящее прямо в глаза. И леденеешь, и ждешь чье-то дыхание ощеренным от страха затылком. А еще — январские зеркала, где в клубах золотой копоти подрагивают свечи, мелькают суженые, дремлют мертвые царевны, словно удушенные своими кудрями, кружат молодильные яблочки, взрезывая амальгаму, как иголка — винил: вся восковая, душистая, банно-святочная дьявольщина, сказочный мирок светелки, лучины, опаленных морозом окон.
Ты — простоволосая, в мурашках и сорочке, зудит посуда на полках, зеркало плещет в лицо, плоскости листаются, как в пасьянсе, и за слюдяной изморозью угадываются гоголевские свиные рыла. Совсем другое — ренессансное зеркало: тут оно — холодная выпуклая радужка, центрифуга для действительности, где та лежит, уложенная жгутом. В прозрачном заячьем глазе рядом с мокрым бликом спрятана мастерская художника, предполагаемое окно, всегда невидимое на холсте, но освещающее его. Иногда — сам художник за мольбертом, внимательно оглядывающий тебя сквозь бешенство дубль-отражений и геометрически тающий распад, будто извлекающий из пространства квадратный корень. О эта поэзия оптики! Световые пучки, собранные линзами в кристальные букеты. Читаешь учебник физики, не все понимаешь, но как хороша иллюстрация, где зеркало отражает лучезарный удар, как в некоем космическом бадминтоне.
Но не только мистика и физика — по ту сторону волнуются целые бури: эмблема тщеславия и греха, обольстительное и порочное зеркало на длинной ручке, «я ль на свете всех милее?». Развороченный, извергающийся будуар пунцового шелка, напряженные пальцы, чаша в черных венозных подтеках: в конце сказки — непременная расплата за безумие нарциссизма. Трельяжи и зеркальные анфилады, фальш-окна и фасетные зеркала играют с пространством и светом, а заодно — с сознанием и душой, что слышно даже в названиях: псише — зеркало, укрепленное под углом в напольной раме — хранит связь с французским psyché и древнегреческой Психеей — полудевой-полубабочкой из «Метаморфоз», олицетворявшей душу. «Психея» — и в сознании тотчас запускается длинный понятийный поезд, стартуя из твоей гардеробной прямиком в мир мягких стен и шприцев с аминазином.
Дальше — больше. Так или иначе — зеркальное мелькает в абсолютном большинстве слов, связанных с деятельностью сознания — от «созерцания» до «рефлексии». Его магия именно в том, что зеркало умеет тиражировать действительность, создавать образ, уподобляясь творцу. Идея эта жутковата ровно в той мере, в какой и увлекательна, и обладает почти неограниченным философским потенциалом. Куда лучше меня это сформулировал Парацельс: «[человек] может быть самостоятельным и основываться только на самом себе, при условии, что он… уподобляется мировому порядку, воспроизводит в себе и, таким образом, опрокидывает в свой внутренний небосвод тот небосвод, где мерцают видимые звезды. Тогда эта зеркальная мудрость… охватит мир, в котором она размещалась; ее большое кольцо устремится в глубь неба и далее; и человек откроет, что содержит звезды внутри себя самого». Действительно: дублируя миропорядок, зеркало бесконечно дразнит сознание возможностью сделать копию, отличной от оригинала. Или поставить вопрос о том, что первично. Или перепутать их местами. И стоит ли говорить — оно незаменимо для пускания зайчиков?
