Опубликовано в журнале Seasons of life, выпуск 31
Архивные номера и новые выпуски в онлайн-магазине
Татьяна Ян
известный московский художник, живописец. Занимается также графикой, эстампом, книжным и театральным дизайном.
24 и 25 ноября в Школе Seasons состоится мастер-класс Татьяны Ян «Мастера и стили. Анри Матисс».
Что значит для вас античность?
Это такой фундамент, на котором все стоит: из античности мы выросли. Она всегда есть, даже если не обозначена, даже если не артикулирована. Эталон, азбука, которую невозможно забыть. Она ведь очень разная, античность.
В вашей книге «Via Sacra: Дорога к образу», которую я имею счастье держать в руках, как минимум три античности. Может быть и больше: это и греческая земля, и Рим, и, конечно же, Палестина. И библейские тексты, которые вы иллюстрировали, — это тоже античность.
Христианство выросло из античной философии, особенно это слышно в первые века, все раннее христианство пропитано античностью. Но появляется образ Единого Бога-Творца, тема личного богообщения.
Когда вы говорите на страницах книги: «Легко и радостно быть в античности», какую античность вы имеете в виду?
Это греко-римская античность. Она такая детская. Радость, беззаботность, дионисийское начало в ней. Непосредственность и естественность человека. Вообще, культура античности — это естественность, причем очень красивая, потому что естественность может быть только красивой.
Красота цветущего сада — это нерукотворная реальность, фактически, это разговор Бога с тобой.
Культурные эпохи живут в нас самих — об этом еще Освальд Шпенглер говорил. И античность каждый человек переживает, когда он ребенок. Но мне кажется, эта античность не заканчивается, когда мы перестаем быть детьми. Она всегда в нас. И позволяет сохранять эту радость бытия.
Чувствовать достоинство подлинное, не амбициозное. Там, в античности, есть утраченное теперь единство стихии природы и человека.
А где вы ощущаете проникновение этой природы в вас, как в художника?
Конечно, когда попадаю на землю Италии, Греции… Византии.
По-платоновски, момент припоминания себя?
Да, вообще мир идей — он среди нас. Гораздо ближе, чем кажется.
Ведь ваш Римcкий цикл рождался в деревне?
Да, так сложилось, что вернулась из Рима в начале мая, и сразу переехала, как обычно, на дачу, в деревню и работала там.
Как приходят к вам живописные идеи?
Это трудно сформулировать точно, иногда я внутренне могу это описать словами, но в процессе работы, конечно, все определяет форма и цвет. Живопись уже нельзя описать словами.
В Риме испытываешь особое, очень личное нигде прежде не бывшее, счастье.
Это слово, о котором вы говорите, оно просвечивает иногда незримо через ваши картины. А иногда вы его специально вписываете в пространство.
Да, получается, что это такая пороговая история всегда, пограничная. Слово люблю, букву люблю, знак люблю. Иногда возникает желание соединить живопись и слово.
А у вас есть любимое греческое слово-понятие, которое вмещает в себя важную для вас идею?
Мне трудно сказать конкретно, назвать слово. Меня в целом очень занимает тема единых законов, по которым встраивается знак буквы, графема и строение листа, развитие растения.
Когда Филипп Жакоте, книгу стихов которого «В комнатах садов» (в переводе Ольги Седаковой) вы иллюстрировали, пишет: «Всякий цвет, всякая жизнь рождается там, где взгляд цепенеет», — это ведь реплика на античную историю. Речь идет о встрече с красотой невыразимой. А от чего цепенеет ваш взгляд?
Каппадокия для меня — это красота, которую взгляд не может вместить. Прорыв в иное пространство, где начинается то, что для человеческого глаза уже почти непосильно. И Египет тоже. Пока я знала Египет только по книгам, мне казалось, что это слишком для меня экзотическое, чужое. А оказалось, что Египет обладает такой зрительной мощью праобраза. Это же то, что было прежде античности. Античность во многом из Египта выросла. Так, знаменитые коптские ткани — это именно синтез египетского наследия и античности, может быть отчасти в этом и секрет такого их гипнотического воздействия, в их генезисе. Могу рассматривать их бесконечно, каждый узелок.
Наверное, мозаика ранней Византии. Напольная. В ней такая неподдельная простота, детская радость и уверенность в том, что человек в раю — это совершенно естественное его состояние. Мозаики в мавзолее Равенны и в равеннских храмах. Ну, конечно, красота цветущего сада. Это нерукотворная реальность. Фактически это разговор Бога с тобой. Это то, что Он, как бы играя, кроме нас, человеков, сотворил — цветы. Каждый год такая красота! Когда пионы цветут, яблони — такое волшебство. И в то же время абсолютно реальное, которое подчинено всем законам. И последнее — Рим. Одно из сильнейших потрясений, кроме собственно города — фрески виллы Ливии, которые сейчас находятся в Палаццо Массимо. Я давно мечтала увидеть их в реальности, но первый миг, когда я вошла в это пространство, был просто сногсшибательный, на несколько секунд исчезла сила тяготения, было состояние невесомости. Понятно, что это стена — и при этом рай какой-то, абсолютно райское состояние. И все это в мерцающем синем свете.
Весь Рим — это город радости! Я это состояние нигде не испытывала. Думала, что это только мое. А слушала Ольгу Седакову — оказывается, у нее тоже было это чувство.
Вот что это такое?
Чувство счастья. В Риме испытываешь особое, очень личное, нигде прежде не бывшее, счастье. Я как-то у Зиммеля прочитала очень развернутое теоретическое объяснение этому, когда человек попадает в реальность Рима, которая состоит из осколков, фрагментов, деталей, обкатанных временем. И, находясь в этом городе, утрачиваешь все, что не есть ты сам, все наносное, чужое, остаешься подлинным, чистым (это я примитивно выражаю очень красиво сформулированную Зиммелем мысль). И ты становишься таким величественным, обкатанным вечностью осколком. Это то самое возвращение в античность, когда ты обретаешь свой истинный рост, свои формы и свое содержание.
Есть ли время, когда наибольшее влияние на вас оказывает определенный цвет? Или это место диктует свои условия, когда вы находитесь где-то?
Наверное, все, что вы сказали, оно так или иначе имеет место. Был период, когда я очень любила синий. Разный синий. Примерно с середины 1990-х до начала 2000-х. А потом в какой-то момент вообще ушел синий. Вот, например, в Каппадокии у меня синего почти нет, но там возникают терракота, охра.
И тем не менее в работе «Цвет Каппадокии» у вас синий преобладает.
Да, он там как цветок, как бы на контрапункте. И был момент, когда синий практически ушел. Остался голубоватый, сиреневатый. А синего не было и не было. Что делать? Нет и нет… Это же не формулируешь, а просто понимаешь как факт: чего-то нет синего.
А так бывает, что он на какой-то момент уходит, а потом опять возвращается?
Да. Сейчас, кстати, синий стал опять появляться кое-где. Но при этом, наверное, терракота — это один из моих любимых основных цветов. Все оттенки терракоты.
А Рим — это какой цвет?
Сиена, песочность такая стен, но все это сквозь розовое и золотое. И даже если чувствуешь, что это желтое, все равно в розовом. И воздух розовый в Риме.
А Палестина?
Небо там синее. Но сама она пыльная, конечно. Вот это чувство пыльности, такой пыли времени, оно не дает ощущения яркого цвета. Для меня по крайней мере. И все воспоминания о Палестине — это, скорее всего, сфумато.
Вы человек дороги или комнаты?
Я, наверное, всегда хожу по миру со своим домиком. Как черепаха. Я должна двигаться. У меня есть свои точки на горизонте. Но я как та черепашка: чуть что — забираюсь обратно, втягиваю голову и конечности. Внутреннее чувство дома мне совершенно необходимо. Работать я могу только в мастерской. Я хожу где-то, набираюсь впечатлений. Но потом, возвращаясь к себе, в панцире своем черепашьем раскладываю впечатления по кусочкам. И начинаю работать там.
Можно сказать, что «Ожидание» — это ваш автопортрет?
Это буквально автопортрет. Один из немногих. Эта картина на переломном, очень неровном моменте появилась. Я его не расценивала как автопортрет, а скорее как себя в интерьере, в той самой коробочке. Не отдельно взятая, а «спейс» такой.
Воды у вас не так много. А в этой работе меня просто затопило водой.
А я даже не знаю, вода это или не вода. Это нечто такое.
Солярис?
Да. Потому что как воду эту субстанцию не ощущаю. Это цвет.
Тот самый синий?
Ну да, даже такой церулеум густой.
Греки очень часто выкладывали мозаикой это слово у порога дома. Ты входишь, и тебя приветствует дом: «хайре!». Радуйся!
Хотела поподробнее расспросить вас о «Сократе». Это ведь была работа театральная… Впервые вы работали как художник для театра с режиссером Юрием Любимовым?
Это был очень интересный опыт в жизни. Во всех смыслах. Психологическом тоже. Юрий Петрович Любимов пригласил меня в свой спектакль «Сократ/Оракул», премьера которого должна была состояться в Дельфах и Афинах в рамках фестиваля, посвященного 2400-летию со дня смерти Сократа. Но это все рождалось как-то скоропостижно, потому что надо было через месяц ехать. Не было задачи сделать сценографию. Не было задачи сочинить пространство сцены. Была конкретная задача — сделать живопись в спектакль. Это был такой фриз из отдельных частей. Идея фрагментов, моя любимая. Идея монтажа этих фрагментов. Но уже на месте, в процессе репетиций, моя задача расширилась, и пришлось делать и костюмы, и элементы спектакля — какие-то петухи, золотые колеса, маски, которые возникали по тексту. Их тоже пришлось срочно изобретать. Какая работа из этого цикла для вас самая важная, знаковая? Вот эта — со словом «хайре». [Татьяна поднимает голову вверх и смотрит на работу, которую художник оставила в своей коллекции.] Когда делала эту работу, я еще не знала, что такое «XAIPE!». Я написала полотно и пошла узнавать у людей. Выяснилось, что «хайре» означает «радуйся». Самое интересное, что музыка, которую писал для этого спектакля Владимир Мартынов, и сам спектакль, как уже после выяснилось, начинался с речитатива: «Хайре! Хайре! Хайре!».
А как оно пришло к вам, это слово?
Основой стал для меня фрагмент напольной мозаики из Патмоса, где было выложено это слово. Я даже не знала, что это порог. Это был фрагмент античного пола. После узнала, что греки очень часто выкладывали мозаикой это слово у порога дома. Ты входишь, и тебя приветствует дом: «Хайре!»
