Иногда мы все нуждаемся в спокойствии и замедлении, и литература — один из лучших способов сбавить скорость. Мемуары начала XX века — книги, написанные теми, кто жил в другом ритме и на других скоростях — подходят для этого лучше всего. В таких произведениях полно деталей, которые медленно погружают в атмосферу прошлого, пробуждают давно забытые чувства и рождают новые идеи и мысли. В нашей подборке — семь книг о художественной жизни начала века.
«Мои воспоминания», Александр Бенуа
Александр Бенуа был бы сегодня куратором или продюсером во главе огромных международных культурных проектов или возглавил бы какой-нибудь художественный фонд. Фактически, в начале века он занимался именно этим. Будучи искусствоведом и художником, Бенуа вел идейную работу по собиранию смыслов на фоне рассыпающейся на кусочки эпохи академизма XIX столетия.
Александр Бенуа, Леон Бакст, 1898
При этом сам Александр Бенуа — веточка огромного европейского дерева, привитого к России во времена еще XVIII столетия. Его предок, Леонтий Бенуа, придворный кондитер, бежал из Франции в Российскую империю из-за французской революции. Отец Александра Николаевича, Николай Леонтьевич Бенуа, был главным архитектором Петергофа. И лето маленького Саши проходило на петергофской даче. Вот эти длинные, наполненные тягучим солнцем детские дни, званые обеды на летней веранде, поездки в гости, описания гостиных и кабинетов — та самая машина времени, что погружает читателей в жизнь столетней давности.
«В июне или в начале июля по вечерам света в Петербурге не зажигали, и это было так необычайно, так странно и так прелестно. Но в конце июля темнота наступала в 9 часов, а с каждым днем затем все раньше и раньше, и тогда приходилось зажигать лампы и свечи. Особенно мне нравилось, когда зажигались свечи в специальных подсвечниках, предназначенных для открытого воздуха. В них пламя было защищено стеклянным бокалом, а свеча автоматически подымалась по мере сгоранья, толкаемая снизу пружиной. Вокруг источников света роилась мошкара и мотыльки, налетали на них и тяжелые мохнатые ночные бабочки. Прелестная картина получалась за дачным чайным столом, не менее уютная, нежели зимние заседания в городе под висячей лампой».
«Воспоминания моей жизни», Мария Тенишева
В противоположность воспоминаниям Бенуа, тягучим и спокойным, книга Тенишевой наполнена кипучей энергией. Возможно, дело просто в тоне рассказа, ведь жизни обоих были очень насыщены и, кстати, они пересекались. Марию Тенишеву знают прежде всего как неутомимую меценатку, много сил и капиталов направившую в поддержку искусства и народных промыслов. И сама она была творческим и разносторонне одаренным человеком. Мария начинала свою карьеру как певица, получала профессиональное образование во Франции (уйдя от мужа, что даже в конце XIX века было сопряжено с большими трудностями и требовало огромного присутствия духа). Но профессиональной артисткой так и не стала, прежде всего из-за артистических нравов той эпохи.
М. К. Тенишева за работой, Илья Репин,1897
Выйдя вторым браком за успешного предпринимателя, она направила свою энергию на коллекционирование, образование и искусство. Организовала рисовальные школы в Смоленске и в Петербурге. Финансировала журнал «Мир искусства». Сама училась в рисовальной академии в Париже. Ее имение в Талашкино стало центром русской культуры. Княгиня собирала старинные предметы русского быта, у нее в имении гостили Рерих, Врубель и Васнецов. В ее петербургской гостиной собирался цвет интеллигенции. Впоследствии коллекции Тенишевой стали основой для Музея русской старины в Смоленске.
«Мало-помалу я стала сознательнее разбираться в моих вкусах и понемногу принялась в свободные минуты читать книги по искусству, о которых прежде и не слыхала. Современные выставки оставляли меня равнодушной, тянуло к старине. Я могла часами выстаивать у витрин античных предметов. Мое внимание притягивала и поглощала средневековая эпоха, а главное — эмалевое дело. В Лувре, в Musee de Cluny были вещи, от которых я с трудом отрывалась.
Не знаю, что делалось со мной, когда я глядела на них. Они положительно приковывали меня к себе. Каждый предмет мне что-то говорил. Пытливо заглядывая в прошлое, я видела его в той обстановке, для которой он создался, людей, для которых он строился. Мне мерещился то суровый тиран, то нежный загадочный образ средневековой женщины. Предметы эти казались мне живыми, одухотворенными. Я преклонялась перед ними, чувствуя к ним глубокое уважение».
«Петербургские зимы», Георгий Иванов
Эту повесть Георгия Иванова не назвать мемуарной литературой. Воспоминания перемешаны с художественным вымыслом, а факты приправлены слухами. Сразу после ее опубликования в 1928 году, уже в эмиграции, куда поэт и литератор уехал в 1922-м, они вызвали полемику как среди эмигрантов, так и среди тех, кто остался в советской России. Но кто как не поэт сможет погрузить в странную, сумеречную атмосферу послереволюционного Петрограда, города призрака, где гении литературы стоят в очередях за керосином и селедкой? Где каждый завтра может быть расстрелян или просто пропадет без вести? Где при этом выходят поэтические альманахи, ставятся балеты и проводятся философские диспуты? Кафе «Бродячая собака», «Башня» Вячеслава Иванова — все знаменитые тусовки Серебряного века, все описано участником и современником, и каждое слово стало теперь на вес золота.
Иванов раскрылся как поэт и писатель уже в эмиграции. Там ему суждено было написать свои главные произведения, каждая публикация сопровождалась бурной критикой, и только сейчас, спустя годы его работы возвращаются к нам и переоцениваются заново.
«Впрочем, это уже не зима — середина марта. Еще мерзнут без перчаток
руки, но дышать уже легко — весна.
Над голыми ветками «Прудков» грузно пролетает ворона. Мальчишки на углу
Греческого торгуют папиросами.
— Почем десяток? — Триста. — Хватил!
— Пожалуйте, гражданин, у меня двести. — У него липа, берите у меня
— двести пятьдесят…
…Вонь серной спички, зеленоватый дымок папиросы. И у папиросы,
закуренной в этом теплеющем воздухе, — уже особый, «весенний» вкус.
— Куда же мы пойдем?
Гумилев стряхивает снег со своей обмерзшей дохи и поправляет чухонскую
шапку с наушниками.
— Ты не торопишься? Прогуляемся тогда до Лавры. Мне надо там к
сапожнику.
— С удовольствием. Но что за идея подбивать подметки у Лавры, когда
сапожник есть на твоей лестнице?
— Ну, мой у Лавры не простой сапожник. Я поэтому к нему и хожу.
Умнейший старик. Начетчик — священное писание знает, как архиерей, о
Пушкине рассуждает. Я Лернера к нему свести собираюсь — пусть потолкуют.
— Какой-нибудь скрывающийся генерал или профессор?
— Ах, нет — мужик с Волги, в тридцать лет писать научился. Но
умнейший человек и презабавный. Вроде Клюева, только поострей. Да ты сам
увидишь».
Ирина Одоевцева и Георгий Иванов. Фото из рижской газеты «Сегодня»
«На берегах Невы», Ирина Одоевцева
Ирина Одоевцева — писательница и жена Георгия Иванова, так что ее воспоминания — парные к предыдущей книге. Можно посмотреть на события той же эпохи с другой точки зрения. Свои мемуары Одоевцева писала уже в зрелом возрасте, прожив полжизни в Германии, Франции и Латвии. «На берегах Невы» гораздо более широко известны, чем «Петербургские зимы», потому что на излете СССР, когда писательница вернулась в страну из эмиграции, они разошлись большим тиражом. Совершенно сознательно Ирина не рассказывает о личной и семейной жизни, сосредотачиваясь на учебе, общении с современниками, на жизни общественной и художественной. Учеба у Гумилева в «Цехе поэтов», встречи с Осипом Мандельштамом, Михаилом Лозинским, Андреем Белым, Зинаидой Гиппиус и Анной Ахматовой. И все это написано с удивительной энергией молодости и радости, несмотря на трудное, голодное время, которое тогда было.
«Так жила я в то лето, первое «настоящее лето» в моей жизни. До него все было только подготовкой.
А жить в Петербурге в те дни было нелегко. В кооперативных лавках выдавали мокрый, тяжелый хлеб, нюхательный табак и каменное мыло – даром.
На Бассейной мешочники и красноармейцы предлагали куски грязного сахара, держа его для приманки на грязной ладони, и покупатели, осведомляясь о цене, ощупывали кусок сахара и, не сойдясь в цене, клали его обратно.
Правила гигиены, всякие микробы и миазмы, которых так опасались прежде: «Не трогай деньги! Пойди вымой руки!» – были теперь забыты.
Как и чем я питалась, я плохо помню. Конечно, и я бывала голодна. Но я научилась не обращать внимания на голод… Мне было так интересно жить, что я просто не обращала внимания на голод и прочие неудобства».
«Воспоминания», Мстислав Добужинский
Блистательный график, пейзажист, иллюстратор, яркий участник сообщества «Мир искусства», Мстислав Добужинский жил в самой гуще событий арт-жизни Петербурга. Он преподавал в студии Званцевой, оформлял журналы и спектакли, был ученым хранителем Эрмитажа и оформителем праздников первых послереволюционных лет.
Портрет М. В. Добружинского. Осип Браз
Добужинский пишет живо и подробно, словом, как кистью, рисуя сценки из своего детства, учебы в Академии художеств и за границей, из путешествий по Европе и работе с друзьями по «Миру искусства». Читая, словно рассматриваешь его яркие цветные акварели.
Интересно, что книга написана без использования источников, действительно по памяти, потому что работал над ней художник в эмиграции, не имея доступа к своему архиву, к письмам, которых за свою жизнь он оставил огромное количество. К сожалению, при жизни ему не удалось ее опубликовать, и работая над текстами около 30 лет, он так и не довел их до окончательного, чистового вида. Впрочем, если бы я не упомянула об этом, вы бы вряд ли так подумали: повествование лишь становится отрывистее, не таким плавным, касаясь лишь важных событий или персон, при этом оставаясь все таким же глубоким.
«И однажды, кажется в конце 1906 года, когда в «башне» было одно из самых многолюдных собраний и был в самом разгаре «чай», внезапно раскрылись двери передней (как раз против самовара), и театральнейшим образом, как настоящий «deus ex machina», появился полицейский офицер с целым отрядом городовых. Всем велено было остаться на своих местах, и немедленно у всех дверей поставлены были часовые. Забавно, что никакого переполоха не произошло и чаепитие продолжалось как ни в чем не бывало. Однако по очереди все должны были удаляться в одну из комнат, где после краткого допроса, к всеобщему уже возмущению, началась чрезвычайно оскорбительная операция личного обыска. Сначала допрашиваемые старались шутить и дерзить, но, когда руки городовых стали шарить в карманах, сделалось уже не до шуток».
«Портреты современников», Сергей Маковский
Поэт, художественный критик, организатор выставок и издатель, Сергей Маковский прекрасно рифмуется с Бенуа, Добужинским, Одоевцевой и Ивановым, ведь все это люди одного временного и смыслового круга. Маковский был основателем и редактором журнала «Аполлон», который подхватил идеи «Мира искусства». В своих книгах «Силуэты русских художников», «Русская графика» он писал о своих современниках.
В эмиграции он читал лекции, участвовал в издательской деятельности и продолжал писать стихи. Статьи и книги Маковского были посвящены не только искусству, но и литературе начала XX века, то, что мы сегодня воспринимаем как особый период в истории русской культуры. Серебряный век далеко не всегда было таким очевидным. Сергей Константинович один из тех, кто помог сформулировать и осознать важность и цельность этого времени. Как критик, Маковский стоит на одном уровне со своими героями: он не просто обсуждает (и осуждает, к чему мы сейчас так привыкли), он сам — творец художественных произведений, и потому говорит на равном, зная изнутри процесс творчества.
О своем отце, художнике Константине Маковском:
«И всё же в памяти остался тот , прежний папа — всегда в духе, приветливый, нарядный, холеный, пахнущий одеколоном и тонким табаком, беззаботный, обворожительный папа… Вижу его таким или в мастерской перед очередной картиной (огромная палитра в левой руке, а правая, с длинной кистью, опирается на муштабель), или — уходящим из дому с огромным парусиновым зонтом и на солнечном лугу набрасывающим уголок природы, а то где-нибудь в гостиной среди друзей, у рояля, поющим оперную арию. Музыка была его второй стихией. Напевал он постоянно — беззаботно и узывчиво… Вижу отца и за семейным столом после обеда : рисует иглой на медной доске (для офорта ) или читает вслух мне и сестре Елене «Сказку о царе Салтане» и «Скупого Рыцаря». С самых юных лет завтракали мы, а затем и обедали вместе с «большими» и особенно любили эти часы общения с отцом; он пошучивал и выделывал какие-то фигурки из хлебной мякоти и тонкие бумажные трубочки с защипками ногтем».
«Люди, годы, жизнь», Илья Эренбург
Возможно, самый яркий и уж точно самый неоднозначный из героев сегодняшней подборки, Илья Эренбург похож на людей эпохи Возрождения. Фотограф и поэт, публицист и писатель, эмигрант и яростный защитник советского строя, лауреат Сталинских премий и автор термина «оттепель», сторонник левого искусства и автор пропагандистских лозунгов — это все один человек.
Илья Эренбург
«Люди, годы, жизнь» — цикл, в котором сочетаются путевые заметки и очерки, философские рассуждения и сценки из городской жизни, воспоминания о встречах с известными личностями и критические заметки. Это как если бы посты в Фейсбуке современного блогера объединили в один текст и опубликовали в нескольких томах.
В 1960-е годы воспоминания Эренбурга были опубликованы лишь частично, такие имена как Бухарин не могли быть упомянуты даже при Хрущеве. В итоге, одни ругали Эренбурга за западничество, другие за лояльность к советскому режиму. Автору не привыкать: его книги и он сам всегда были под перекрестным огнем критики. Но игнорировать многотомную эпопею участника стольких событий просто невозможно. Она и сегодня остра и современна, заслуживает и лайков, и репостов.
О посетителях легендарного парижского кафе «Ротонда»:
«Внешность посетителей также должна была удивлять несведущих. Никто, например, не может достоверно описать, как был одет Модильяни; в хорошие периоды на нем была куртка из светлого бархата, на шее красный фуляр; когда же он долго пил, нищенствовал, хворал, он был обмотан в яркое тряпье. Японский художник Фужита прогуливался в домотканом кимоно. Диего Ривера потрясал лепной мексиканской палкой. Его подруга, художница Маревна (Воробьева-Стебельская), любила пестро одеваться, голос у нее был громкий, пронзительный. Поэт Макс Жакоб жил на другом конце Парижа — на Монмартре; он приходил днем в вечернем костюме, блистала белоснежная манишка; в глазу всегда был монокль. Индеец с перьями на голове показывал всем свои пастели. Негритянка Айша, откидывая назад большую голову, покрытую черно-синими жесткими кудряшками, бурно хохотала, в полумраке сверкали ее зубы».
