Вероника Долина — поэт, жена, мама, бабушка, хозяйка двух домов — в Москве и в Нормандии. Писать стихи, а к ним музыку начала в семидесятых. Вырастила четверых детей и теперь подращивает семерых внуков. Ни на день не переставая сочинять стихи. «Лохань стихов, лохань белья — лихая линия моя».
«Виваситэ»
У меня сомнений нет, что если бы меня в семь лет отдали в английскую спецшколу, судьба моя была бы другой. Но меня отдали во французскую. И когда в моей школьной жизни грянул французский язык — это было очень революционно: звонкие звуки, быстрота речи. На самом деле, французский язык — это не только «либертэ — эгалитэ — фратернитэ». Это еще и «виваситэ» — живость. Живость речи — вот что такое французский язык. И тебя, советского ребенка, начинают этому учить.
Мы успели узнать прекрасных учителей, участвовали в городских олимпиадах. У меня было чуть ли не второе место по городу. Вот такой я была француз в свои четырнадцать лет. У меня были отличные репетиторы, уже с филфака МГУ, куда мне совершенно не судьба была поступить в 1973 году, никто не брал на филфак таких, как я. Хотя я собиралась на скромный болгарский язык. Я написала на вступительных экзаменах сочинение, будучи могуче подготовленной, и получила тройку за нераскрытую тему. А я была круглейшая отличница в сочинительстве. И экзаменационное сочинение — это был мой любимый жанр. Меня хлебом не корми — дай мне время, место и тему. Такой у меня есть болт внутри, стоит его чуть-чуть вертануть, привести во взаимодействие с какой-то гайкой, и масса вещей становятся на свои места. Посади меня в угол и скажи (лучше строгим голосом): «у тебя вот столько-то времени, вот твоя тема». Боже, я могу Конституцию написать, «Иллиаду», «Анну Каренину», ну, хотя бы «Госпожу Бовари». И еще множество поэм.
Через год я поступила в МГПИ, на тот же французский. На первом курсе, едва мне исполнилось 19 лет, вышла замуж, убегая от юношеской неполноценности. Я искала хоть какой полноценности или первых степеней независимости. В мою пору независимость мог дать только брак.
Физики
Я училась на вечернем, работала библиотекарем в школе, на втором курсе родила сынишку, под конец института пошла работать в редакцию физического журнала. Устроиться на работу было очень сложно. Никуда не брали. Все пятый пункт, все он один, милый друг. Но нашлись святые люди, это были сотрудники журнала «Химия и жизнь», мои друзья и поклонники (я уже вовсю пела свои песни, выступала с концертами), и они сказали: «поможем». Так я попала в «Журнал экспериментальной теоретической физики». Моим формальным руководителем был академик Евгений Михайлович Лившиц. Моим кадровым боссом был Петр Леонидович Капица. Там я проработала два с половиной года, это было как из Холмогор в Москву. Там была Москва.
Днем я работала, а вечерами выступала. Каждый вечер. И по выходным ездила на гастроли, а самолеты тогда на Руси летали так, что поди в понедельник успей к девяти на работу.
Лирики
А в 80-м году со мной познакомились старые московские драматурги. Это так и называлось — «Профессиональный комитет московских драматургов». Это были московские конферансье, авторы реприз ко всей бурной в старой Москве эстрадной жизни, больше половины из них отсидели в лагерях. Они были крепки как деревья, это был такой московский бульвар — не выкорчуешь. Им было по 70-80 лет. В подвальчике возле Третьяковской галереи, который они занимали, всегда стоял горячий самовар. Чай, сушки, бутерброды. Боже ты мой, а какие детские елки! Среди моих детей до сих пор можно нащупать тех, кто помнит.
Это была старина, которая нас приветствовала в Ордынском тупике. По чудесности это было бог знает что. А какая сердечность. А какие письма тебе готовы были написать! И первая сопроводиловка тебя в первую заграницу в 87 году, и первое отстаивание твоей книжки. Все мой любимый профком драматургов.
Я была занята каждый день детьми и каждый вечер концертами. Это был космос. Я ликовала. Потом прошла целая жизнь, я узнала огромную карту нашей бывшей родины. Я не видела ни равнодушных, ни дрянных людей. О природе человеческой у меня невероятно искаженные сведения.
Я ничего не знаю о мире людей, считающих деньги, не дай бог их накапливающих, рассчитывающих что-то. И у меня был тайный страшный сон — что кто-то из моих детей захочет пойти на так называемое экономическое отделение какого-нибудь института. Ни один не пошел.
Нормандия–Москва
Потом я поняла, хоть и отчасти, значение слова «экономика». А что делать? Я даже значение некоторых юридических терминов узнала. Но вообще-то всю жизнь прожила как «холодный сапожник»: утром заказ, вечером — получите ваши ботинки, концерт.
Пришли девяностые, мы переживали хоть и не самые гильотинные, но все же революционные эпохи. У меня уже сделалось четверо детей. Я уже была взрослая, мне было крепко за сорок, и оказалось, что часть моей публики перебралась за эти годы кто в Америку, кто в Европу.
Как-то с младшим мальчиком я ездила по Германии, а потом забрела в Голландию. И там после концерта меня за рукав потрепала женщина — я в ней узнала свою подружку дачных подмосковных каникул. И она говорит: «Знаешь, я тут реконструировала наш мир детства, в Нормандии». Мы обнялись, расстались, и я оттуда поехала в Париж, выступала в тот раз в Сорбонне. Пришли мои приятели и рассказывают, что приехали на концерт из Нормандии. И если до этого путешествия я не очень понимала, где она — эта Нормандия, то, улетала я в Москву, набравши газет о недвижимости. И примерно год я знакомилась с миром жилищ во Франции. А потом рванула на разведку, посмотрела эту Нормандию, в меру прибрежную, в меру холмистую, яблочную, умеренно прохладную. Нормандская погода — это то, о чем мечтает душа человека. Это огромные песчаные пляжи, там по колено километр идти, прежде чем поплывешь. Невероятной уютности, прекрасности, натуральности, непринужденности берега, которые открылись мне с нескольких подсказок. Долго Илья Муромец моего французского языка на лавке лежал, и вот пришло время ему встать. Я начала вести переговоры по покупке малюсенькой хижины в Нормандии. И прочитать договор, и обсудить детали с агентством и нотариусом, и узнать, где хлеб купить — все мне было по уму, по душе, по пониманию. И вот уже 10 лет я делю себя между Москвой и Нормандией. Это огромное украшение жизни, это другая оптика.
Рецепт детей
У меня четверо детей. Антон — кинокритик, Олег — режиссер и актер, Ася работает на телевидении, Матвей учится во ВГИКе. Рецептов детей нет, это тайна. Преимущественно они дети отца-физика, и я могла предположить, что им захочется рвануть если не в физику, то в биологию какую-нибудь. Но номер не удался. Моя околохудожественная доминанта сработала. Просто генетически.
Но я никогда не делала из себя икону. Я отдельно, а cтихи и песни отдельно. Им это было ни к чему, а я не навязывала. Среди них есть такие, которые вообще ни бум-бум в вопросах моей работы, так — пару строк знают. Мне было важно, чтобы они читали побольше и занимались музыкой.
Библиотека приключений
Я вообще-то всегда была искательницей приключений. Мне было тоскливо в каноническом ходе событий. Оказаться вблизи кратера катаклизма — это я обожаю, и судьба меня время от времени подтаскивает к краю.
В августе 68-го года мы с родителями были в Пицунде, когда советские войска вошли в Чехию. Папа получил тревожную полувоенную телеграмму, и мы на нашей зеленой «Волге» с оленем помчались домой. Папа был инженером на засекреченном заводе, который занимался военным космосом.
Я помню, мы в 80-е годы оказались в Польше на гастролях бардовской группой. Кто-то предложил поехать в Гданьск, к Леху Валенсе. А он сидел в лесу, в охраняемой резиденции, никакой еще не президент, а диссидент. У одних (и я была среди них) запылали глаза от жады приключений, но были такие, кто закрыл лицо ладонями и сказал: «Ребята, убейте меня, но я побаиваюсь, плохо будет нам».
Летом 1991 года мы семьей отдыхали в Крыму, в Форосе, и вечером 18-го августа я с детьми прогуливалась на кораблике вдоль берега. Мы видели, как подходят к Форосу военные корабли. А 19-го утром — огогошеньки, путч! И мы, схватив детей подмышки, помчались в Симферополь на поезд до Москвы.
А через год, в августе 92 года, мы были с мужем в Абхазии, когда над ней полетели военные самолеты. Нас засунули в автобус и отправили в аэропорт, в Гаграх уже стреляли.
Стихи дают защиту
Я люблю, когда интересно. И в лирической области тоже. Любовь — это интересно, но это и опасность. Опасность перемены судьбы, опасность нанести боль другому человеку, опасность разгваздать в кровь собственных детей, возможно, родителей. Себя не жалко. Близких чрезвычайно жаль. И ты носитель этой большой ответственности. А стихи очень помогают, дают защиту. Ты знаешь, что делать с опасностью, знаешь, как с собой справиться, это огромный тренинг сублимации.
Были другие ситуации, которые застали меня врасплох, и я не нашла поддержки ни в чем и ни в ком (скажу шепотом). «Ах так, — подумала я. — Тогда будем сами себе кровь переливать». И я стала себя жалеть, теперь могу сама себя похвалить — впервые в жизни. В нынешние свои годы я могу сказать: «Какая ты молодец, как ты справилась».
Ну потому что до сих пор бывает трудно. Бог не дал беспечности. Совсем не дал. У меня тревожная голова и довольно беспокойное сердце.
Я люблю писать стихи и песенки. И считаю их не немощными. Я видела много чудес, произошедших на свете, как прямое следствие моих простых строк. Не говоря уже о появлении на свет моих четверых детей, которые сперва нарисовались в стихах. У меня такого очень много. Я даже не считаю это большим чудодейством. А вот и не считаю.
Гололед
Гололёд — такая гадость,
Неизбежная зимой,
«Осторожно, дорогая», —
Говорю себе самой.
Ведь в любое время года
Помогает нам судьба,
А в такую непогоду
Затруднительна ходьба.
Я в дому совсем другая:
Раз на дню, наверно, сто
Я сама себя ругаю
И за это, и за то.
А сегодня не ругаю
И напрасно не корю.
«Осторожно, дорогая», —
Осторожно говорю.
Как ты справишься с дорогой?
Ведь её не избежать.
Равновесие — попробуй
Равновесие держать.
Не волнуйся и руками
Без стеснения маши.
Равновесие, как знамя,
Равновесие держи.
Гололёд — такая гадость,
Неизбежная зимой,
«Осторожно, дорогая», —
Говорю себе самой.
Не боюсь его нисколько,
Я всю жизнь иду по льду.
Упаду — сегодня скользко,
Непременно упаду.
Не боюсь его нисколько,
Я всю жизнь иду по льду.
Упаду — сегодня скользко,
Непременно упаду.
1979
***
Давно забыть тебя пора,
А сердцу хочется иначе!
Подружка юности, сестра,
Я о тебе поныне плачу.
Тогда сошла на землю мгла,
Был одинок мой зов напрасный
К тебе, которая смогла
Забыть меня в мой день ненастный.
Как отсеченная рука
Болит и ноет в месте жеста,
В душе моей саднит пока
Твоё пустующее место.
Была как яблоко смугла,
Была как облако прекрасна —
Всё ты, которая смогла
Забыть меня в мой день ненастный.
Немало дней прошло с тех пор,
Когда душа любила душу.
Ты нарушала уговор —
Ну что ж, и я его нарушу.
Я знаю все твои дела,
Твой путь — прямой и безопасный.
Ты — та, которая смогла
Забыть меня в мой день ненастный.
Ни слова больше о тебе.
А позабыть смогу едва ли.
Ты по моей прошла судьбе,
Но, слава Богу, лишь вначале!
Когда бы юность не зажгла
В груди моей тот свет бесстрастный —
То ты бы снова предала
В мой черный день,
В мой день ненастный.
1981
Август
Нас согревает радиатор.
Его мы любим, но тираним.
Ребенок наш как гладиатор —
Отважен, грязен и изранен.
Прощай, грибы, прощай, крыжовник,
Летящая по небу белка.
Прощай, колодец и коровник,
И переспелок перестрелка…
Нас согревает радиатор.
Но скоро заморозки, милый!
Заиндевел иллюминатор
У нашей шхуны небескрылой.
И поплывет наш дом по небу,
И поплывет наш дом по снегу.
Сперва по снегу кучевому,
Потом по снегу перьевому.
По первому густому снегу,
К тому, неведомому брегу…
1984
Сретенка
Картинка иль, может, отметинка,
Отметинка на судьбе,
Гляди-ка, ведь это же Сретенка
Висит у тебя на губе.
Дело не в водоворотах,
А опять во мне одной,
Дело в Сретенских воротах,
Что захлопнулись за мной.
Я не то, чтобы с нею выросла,
Но она меня родила,
Это палочка детского вируса
Оболочку мою взяла.
Дело не в водоворотах,
А опять во мне одной,
Дело в Сретенских воротах,
Что захлопнулись за мной.
Уж не знаю я, что есть родина,
Но никто меня не украдёт,
Ибо Сретенка — это родинка,
Это до смерти не пройдёт.
Дело не в водоворотах,
А опять во мне одной,
Дело в Сретенских воротах,
Что захлопнулись за мной.
Дело не в водоворотах,
А опять во мне одной,
Дело в Сретенских воротах,
Что захлопнулись за мной.
Сказочки на потолке
Много-много чего я люблю в разноцветной жизни московской:
Я люблю продавцов винно-водочных и болельщиков в Лужниках,
Но особенно я люблю иностранцев на Маяковской,
Когда их вспышки посверкивают в наших копях и рудниках.
Я люблю их на эскалаторе, когда они, на детей похожие,
Головами крутят бессовестно и бесстыдно, как птицы, галдят,
А мы для них ископаемые, угрюмые, серокожие,
И они меж собой щебечут и почти на нас не глядят.
Но когда они все замрут под одним медальоном мозаичным,
И, как Рональд и Нэнси Рейган, стоят, и рука в руке,
Тут-то я, пробегая мимо этим шагом московским заячьим,
Просто плакать готова от нежности,
Я сама их люблю до ужаса, эти сказочки на потолке.
Мой дом летает
Мне что-то стало трудно дышать.
Что-то со мною нужно решать.
То ли это болезнь суеты,
То ли это боязнь высоты.
О, друзья мои, дышащие легко!
Почему вы все время так далеко?
Если мог чей-то дом над землей парить,
Почему моему это не повторить?
Никто не знает, что мой дом летает.
В нём орущие дети и плачущий пёс.
Никто не знает, что мой дом летает…
О, только бы ветер далеко не унес!
Значительно легче стало дышать.
Вот и всё, что нужно было решать.
А все-таки чем-то таким грешу,
Что не поддается карандашу.
О, друзья мои, дышащие легко!
Почему вы опять от меня далеко!
Даже здесь, в этой области неземной,
Вы опять не рядом со мной!
Вот так я пела, а ты кивал.
А ветер нас относил в океан.
Но, как бы ты ни был самолюбив, —
Я не из породы самоубийц.
О, друзья мои, дышащие легко!
Вы опять далеко…
Даже если отважусь я на прыжок —
Кто постелет внизу лужок?
Никто не знает, что мой дом летает.
В нём орущие дети и плачущий пёс.
Никто не знает, что мой дом летает…
О, только бы ветер, ветер… ветер… ветер…
Формула
Усталость преодолевая,
Бреду домой, едва дыша.
Но тлеет точка болевая —
Её ещё зовут душа.
Сервиз домашний, запах чайный,
Такой знакомый и простой,
И взгляд, нечаянно печальный,
И детский профиль золотой.
Вот настроенье нулевое,
Тоска и смута вновь и вновь.
А вот — раненье пулевое,
Его ещё зовут любовь.
Мне жребий выпал бесталанный,
И я над ним три года бьюсь.
Меня не бойся, мой желанный!
Я и сама тебя боюсь.
Гляжу, от боли неживая,
Сквозь чёрный мрак — на алый круг.
Вот эта рана ножевая —
Твоих же рук, мой бывший друг!
Спеши сложить свои пожитки,
О том, что было, — не тужи!
Суши в альбоме маргаритки,
Раз в доме снова ни души.
Усталость преодолевая,
Бреду домой, едва дыша.
Но тлеет точка болевая —
Её ещё зовут душа.
Я знаю, поздно или рано
Помру под бременем грехов.
Но все мои былые раны —
Живут под именем стихов.
Дочке
Мой толстокожий персик,
Ты бацаешь так рьяно,
А мамочкины песни
Не любят фортепьяно.
Дверных печальных петель
Скрипенье так знакомо,
От мамочкиных песен
Сквозняк идёт по дому.
Сквозняк идёт по спинам
От этой самой песни,
Он пенится, как пиво,
Пузырится, как «пепси».
Сквозняк бежит меж клавиш,
Как горькая настойка,
И ты его узнаешь,
Но только не настолько.
Мой толстокожий персик
Прозрачнее кристалла,
Тебе расскажут песни
О том, как я устала.
А ты подаришь перстень
Прекрасному кентавру.
Тебе оставлю песни,
А мальчикам — гитару.
***
Сегодня мотались в столицу департамента Кальвадос. Вся Москва-то летает в Ниццу, целует ее взасос… А мы — тихонько, легонько поехали по косой — да и приехали только с утреннею росой… Это значит — что были в полдень. Когда истинный то француз — полдень празднует как господень, как души и тела союз…. Он заказывает салатик. Он берет себе минераль. Он — полуденных снов фанатик. Тут концепция и мораль. Ровно в полдень наступит бденье. Остановятся все дела. Каждый полдень — как день рожденья. Не традиция а скала. Поколенье за поколеньем — все разламывают багет, с тихой нежностью, с сожаленьем, что закончится их обед… С очевидною неохотой — грустно платят счета у касс… Так полдня пройдут за работой. Я сейчас завершу рассказ. Мы зачем мотались в столицу департамента Кальвадос? Пообедать? Повеселиться? Я отвечу тебе всерьез. Человек человеком понят, полноценен, почти крылат — если двое садятся в полдень — и совместно едят салат.
И вот уже вхожу в такую реку…
И вот уже вхожу в такую реку,
Что самый дальний берег омывает,
Где человек прощает человеку
Любую боль, которая бывает.
Пускай река всему меня научит,
Пока плыву по этой самой глади,
Где человека человек не мучит,
Не может мучить человека ради.
Хотя б коснуться берега такого,
Который мог покуда только сниться,
Где человек не мучает другого,
А только сам трепещет и казнится!
И ни челна, ни утлого ковчега, —
Волна речная берег предвещает,
Где человек прощает человека,
Где человека человек прощает.
1998
