Текст: Мария Жаворонкова
Опубликовано в Seasons of Life №63
Что такое границы в современном мире? Способ его упорядочить или насильственно разъять на части, разделить людей и ограничить их свободу? Мы поговорили об этом с архитектором и урбанистом Беллой Филатовой, философом Светланой Поляковой и географом Дмитрием Зайцем.
Границы как основа мира
Дмитрий Заяц
Географы говорят, что весь мир состоит из границ, и не только государственных. Это границы ландшафтов, леса и поля, берега моря (с одной стороны вода, с другой — суша). У птиц есть гнездовой участок, кормовая зона, все животные живут в очерченном границами мире, и человек в этом смысле не исключение.
Человек обзавелся границами, когда стал переходить от примитивного состояния к более-менее осмысленному, чтобы разграничить свое и чужое. Но что интересно, изначально граница была скорее не линией, а полосой. В эпоху Средневековья между государствами были достаточно широкие буферные зоны, и там иногда жили люди. Они были формально свободны и не входили ни в тот, ни в другой домен, но если случалась война, оказывались между молотом и наковальней. В современном мире таких зон нет, потому что ценность территории возросла, увеличилась плотность населения, и границы постепенно стали более узкими.
Четкие границы придуманы человеком — в природе таких не бывает. Тут одна страна, а два шага переступил — уже другая. В определенности проще жить, и человек стремится систематизировать все вокруг, в том числе пространство. Но многие люди, конечно, не согласны с этим политическим диктатом.
На старинных картах нечасто увидишь четкие границы. Если бы человека, проживающего на территории, которую мы сейчас называем Киевской Русью, спросили, откуда он, то услышали бы название деревни и, возможно, имя своего феодала. Но со временем границы сформировали государственные пространства, в пределах которых постепенно сложились нации — сообщества людей, проживающих на одной территории и осознающих себя совокупностью граждан вне зависимости от своей культурно-этнической принадлежности. Таким образом, границы не только разъединяют людей, но и объединяют.
Политическая «ткань» очень похожа на биологическую, которая состоит из клеток: в каждой есть ядро, мембрана и какие-то органы, которые помогают этим клеткам существовать и взаимодействовать. Границы подразделяются на контактные, почти неощутимые, как, например, в странах Евросоюза, и барьерные — совершенно непроницаемые, как между Северной и Южной Кореей, но чаще всего в современном мире границы гибридные, сочетающие в себе обе эти функции.
Светлана Полякова
«Засыпать рвы, пересекать границы» — так был озаглавлен один из первых манифестов постмодернизма, опубликованный журналистом Лесли Фидлером в 1969 году. И даже если мы не читали никакого Фидлера, мы во многом сформированы идеей, что любая граница — это насилие, ограничение свободы. Но замечу, что на протяжении всей человеческой истории тема границ понималась по-другому.
Если говорить про культурный мир, который создается на основании мира природного, то в нем, начиная с таких зрелых культур, как Античность, отсутствие границ — источник всякого зла и несовершенства мира.
Чтобы что-то познать, мы пытаемся определить это — поставить предел, ограничить и тем самым отличить одно от другого. Без этой простейшей операции никакие (не только познавательные) чисто человеческие действия просто невозможны. И до недавнего времени, то есть до эпохи постмодерна, в культуре отчетливо читалось: всё совершенное, возделанное — определенно.
Клемент Гринберг, главный идеолог модернизма, писал, что искусство превращается в китч, по сути, перестает быть искусством, выходя за границы своего медиума, то есть жанра и собственных средств выразительности.
Белла Филатова
С точки зрения архитектора и урбаниста границы — это основа, регламент, которые выстраивают структуру города и поведение людей в нем. Если нет никаких физических и законодательных границ, то город не может быть цельным. Неполадки начинаются там, где нет определенности. Границы маркируют зоны ответственности, дают понять, где свое, а где чужое, где личное, а где общественное. Чем лучше они простроены, тем продуктивнее функционирует пространство. И наоборот, оно становится маргинальным, если границы невнятны.
Вот с квартирой все понятно: я содержу ее в порядке, делаю ремонт, она — моя. А кому принадлежит подъезд? Где начинается и заканчивается приватное пространство двора, которое принадлежит жителям только этого дома, и кто несет за него ответственность? Совпадают ли в городе пространственные границы с границами собственности, четко ли определены очертания улиц, площадей? Границы задают структуру, а от структуры зависит то, как функционирует город, какие отношения у нас с границами, чувствуем ли мы себя частью сообщества — городского и местного.
Возможна ли жизнь без границ
Дмитрий: Это, скорее всего, утопия, потому что человечество к этому не готово. Как тогда регулировать миграционные потоки, справляться с преступностью? «Пасти» человека: контролировать любые его перемещения? Есть исследование, в котором смоделировали ситуацию: границы всех государств полностью открыты. И оно показало, что человек будет сам устанавливать себе границы: ставить вторую дверь на подъезд или квартиру, организовывать закрытые комьюнити. Система постоянно выходит из состояния упорядоченности, в том числе и социальная. Границы помогают эту балансировку делать менее хаотичной.
Нахождение в системе границ — это нормальное состояние человека, это такая же его естественная потребность, как есть, пить. Мы с этим ничего не можем поделать. Если мы отменим границы, мы упраздним и одежду, которая помогает человеку создавать личное пространство, закрывать себя.
Белла: Мы видим сейчас на примере районов 50–70-х годов, которые проектировались как общие пространства, что нужно возвращать границы собственности. Местные жители не понимают, что, например, часть двора принадлежит им. То есть по документам они собственники, а на деле ими себя не ощущают и не берут на себя ответственность за это пространство. Ждут, пока кто-то придет и принесет им на блюдечке с голубой каемочкой всё, что они хотят.
Светлана: Очень интересно слышать, что мы снова возвращаемся к собственничеству, над которым смеялись в 60-е годы даже такие несоветские художники, как Илья Кабаков. Вот вы сейчас говорили: чей это подъезд? Чья это кухня? А у него есть работа «Чья это муха?». То есть тогда это был образец недостойного человека сознания, а сейчас мы на это смотрим по-другому.
Границ становится больше
Дмитрий: Еще до пандемии, с начала XXI века, появился глобальный тренд закрытия границ, который был заметен даже в странах Евросоюза. Политические режимы стали поборниками безопасности, огораживающими нас от разных проблем — мигрантов, наркотиков, терроризма.
И количество границ увеличивается. Объединились только ГДР и ФРГ в 1990 году, а с тех пор только расколы разных государств происходят: СССР, Югославия, Чехословакия. В политической географии это называется усилением фрагментации.
Это объективная тенденция, и люди разных убеждений, разной идеологической направленности, по-разному ее интерпретируют. Но связана она во многом с тем, что общество стало более зажиточным. Человеку, который обзавелся «жирком» — собственностью, недвижимостью, — есть что охранять.
Границы старой и новой реальности
Дмитрий: Сейчас в основе политического устройства мира принята Вестфальская система, в которой главный актор мировой политики — государство с определенными границами, со своим населением. Вестфальский мир был заключен в 1648 году, после Тридцатилетней войны, которую называют «мировой войной Европы». И создание новой системы международных отношений было попыткой не допустить больше такой катастрофы. Вводилось понятие государственного суверенитета, государство наделялось всей полнотой власти, и в этой парадигме уравнивались права маленького Люксембурга и, например, Великобритании.
Сейчас эту систему постмодернистские философы, политики, географы считают устаревшей: от государственности не так много зависит, надо переходить к другими абстракциям. Есть точка зрения, что в будущем вместо государства будет сообщество городов, членами которого будут, к примеру, Большой Лондон и Большая Москва, кто-то утверждает, что мир поделят крупные корпорации. Словом, эту систему много критикуют, но при этом понятно, что в нынешнем турбулентном мире издержки перехода на другую модель будут очень высокими.
Светлана: Сейчас существуют две тенденции: с одной стороны, политическое фрагментирование, усиление замкнутости, что особенно зазвучало в эпоху пандемии, а с другой стороны — мир глобализируется. И есть, конечно, виртуальное пространство, которое едва ли не важнее для нас теперь, чем «сырая» реальность, в которой многие традиционные границы перестали существовать.
Маршалл Маклюэн, канадский культуролог и философ, один из первых теоретиков того, что мы сейчас называем дигитальной культурой, в середине двадцатого века, когда еще и интернета не было, говорил, что мир превращается в одну большую деревню. Место и даже время перестает иметь значение естественной, натуральной границы, что уж говорить про политические границы — интернету на них практически наплевать. Но интересно, что у самой виртуальной реальности есть ограничения. Она не может себя поддерживать сама, поскольку требует определенной технологической базы. Это как велосипед: едет, пока кто-то крутит педали.
В интернете есть свои, конечно, границы. Если мы говорим о фрагментации, то сейчас она становится все более очевидна и там, только граница проходит по другим линиям. Ты оказываешься в границах контента, который как будто бы и связан с твоими интересами, но смарт-программы социальных сетей за тебя уже все просчитали и эти границы тебе технологически установили.
И ты этих границ даже не чувствуешь, в отличие от границ политических и географических. У тебя возникает определенный образ реальности, не тобой выстроенный. И даже если ты отдаешь себе в этом отчет, то повлиять на это почти невозможно.
Наша реальность теперь зависит не только от человеческих усилий. Вступили в действие, как говорят современные философы, новые акторы — нечеловеческие: технологии, которых раньше не было. Мы оказываемся в тюрьме, хорошо обставленной, украшенной цветочками и котиками, и даже не понимаем, что на самом деле мы — в камере.
Новые социальные границы
Светлана: Виртуальная реальность не только объединяет людей, но и разделяет их. Мода на определенный контент, степень владения языком технологий дробит социальные и поколенческие кластеры на все более и все менее понимающие друг друга группы. На современных студентах это хорошо видно: старшекурсники и первокурсники говорят на разных языках и во многом не являются единой социальной общностью.
Дмитрий: Социум стал в меньшей степени территориальным, чем это было несколько десятилетий назад. Всё определяет подписка на определенный паблик, музыка, одежда, принадлежность к определенной культуре. В крупных городах человек может выбирать себе место жительства, где сформирован близкий ему социальный круг.
Белла: Сейчас появилось модное понятие «соседство», новая волна, когда люди начинают выбирать себе жилье, исходя из интересов сообщества, создают специальные пространства, которые позволяют взаимодействовать и общаться. Как будто утрата соседского принципа пытается компенсироваться в городе.
Границы, которых лучше бы не было
Дмитрий: Сколько у нас заборов в стране, и то, как они выглядят, — довольно интересная тема. Почему, например, у нас всегда есть ограды на кладбищах, а в других странах нет? Казалось бы, что здесь огораживать, какую собственность? Логически это не всегда объяснимо.
Это какая-то родовая травма, комплекс, который хочется изжить, потому что крепостное право затянулось, в советское время собственности порой стыдились. И при этом в России всегда было много пространства, и нужно было его застолбить.
Человек покупает землю и сразу ее маркирует — ставит забор. А на участке еще и нет ничего, что нужно охранять, — целина. Когда по российскому селу идешь, то кажется, что застройка очень плотная, избы вдоль улицы стоят сплошной линией. А заглянешь с другой стороны, с огородов, и видно, что кроме этой линии домов дальше фактически ничего нет. Огромный прогал до следующей улицы. В странах Запада мы тоже видим ограждения, но они чисто формальные, символические.
Белла: Границы-заборы всегда были. Любое традиционное жилье их фиксирует. Другой вопрос — почему они выглядят так неприглядно? Мне кажется, разница между нами и Европой именно в качестве пространственной границы. Можно ведь вместо уродливого забора посадить сосны, живую изгородь. И проблема даже не в нем, а в нежелании оформлять улицу, в непонимании, что это отчасти и твое пространство тоже. Получается такая средневековая история: все лучшее спрячем, а наружу будем выливать помои.
Но сознание постепенно меняется. Появляются уже такие деликатные обозначения границ, когда пространство огораживается, например, кустарниками, снаружи ставится скамейка для прохожих. Это очень большая тема, какие альтернативы есть у традиционных заборов. Границы необходимы, нужно только найти способ, как их правильно отображать и сделать более эстетичными. Иногда для этого требуется полностью переосмыслить пространство. Местные жители просят нас не ставить во дворе лавочку, «чтобы здесь не собирались алкоголики». Но ведь можно провести границу по-другому: сделать зону отдыха, где захочется собираться всем двором, и тогда «чужаки» сюда просто не будут приходить. Мы можем выбирать свою реальность и сами устанавливать себе границы.
Светлана: Мы живем сейчас в культуре симулякров, как ее называет французский философ Бодрийяр. Симулякр — это знак, у которого нет оригинала, первообраза. «Мы утратили контакт с реальностью и живем, ориентируясь на сводки газетных новостей, не имея возможности узнать, что происходит на самом деле», — это пишет Бодрийяр еще в доинтернетную эпоху. Но понятно, что симуляционная культура просто расцветает в цифровом пространстве.
Есть ли у нас противоядие? Философ Ханс Ульрих Гумбрехт предлагает сознательно возвращать себя в сырую материальную реальность через «производство присутствия». Он пишет это в начале XXI века, но мы видим, что сейчас такое движение в культуре действительно происходит.
Не благодаря Гумбрехту, конечно, а просто потому, что человечество интуитивно пытается лечиться, нормализовать ситуацию. Гумбрехт, кстати, не предлагает отказаться от интернета и вернуться в пещеры. Он предлагает современному человеку «жизнь в режиме эпифании». «Эпифания» в богословском контексте — это явление божественного в мире, прежде всего через красоту. Гумбрехт понимает ее как чувственный опыт в широком смысле слова, важнейшей частью которого является переживание от непосредственного контакта с реальностью — от ее хрупкости, мощи, захватывающей нас красоты. Отсюда главная практика присутствия — эстетическая.
Есть один из остроумных мысленных экспериментов в аналитической философии сознания конца XX века — «Машина удовольствия» Роберта Нозика. Он предположил, что когда-нибудь виртуальная реальность для того, кто находится внутри нее, будет неотличима от реальности реальной. И тогда у человека будет возможность любые свои желания оплатить, заказать и исполнить. Кстати, сейчас такая ситуация уже не выглядит чем-то заоблачно-фантастическим. Нозик предложил порассуждать: захотят ли люди проживать свою жизнь, а не ту, которую они могут прожить виртуально. У него оптимистичный прогноз — правда, он писал об этом в 1974 году, интересно, что бы он сказал сейчас. И аргументы у Нозика такие: люди устроены таким образом, что они хотят сами совершать действия, а не просто испытывать переживания от их совершения. Для нас имеет значение, кто мы на самом деле, то есть человек я или «мозги в бочке», подключенные к программе. Ведь как можно ответить себе на вопрос «кто я?», долгое время живя в симуляционной реальности. Очевидно, в каком-то экзистенциальном смысле это означает самоубийство личности. Подключение к машине по производству личного опыта замыкает нас на ту реальность, которая создана человеком и которая, соответственно, равна человеку, она не глубже него, не величественнее, не умнее. Но может, в этом и есть прелесть жизни, что мы предполагаем, что существует более глубокое измерение реальности, гораздо глубже, интереснее, непредсказуемее? И более того, возможно, она создана Богом, который есть любовь, — для некоторых это по-прежнему имеет значение.
Читайте также:
