Текст: Диана Самойленко, Настя Лау, Лиза Филиппович
Фото обложки: Пашвыкин/РИА Новости
Сергей Соловьев не мог уехать с дачи, потому что в машине закончился бензин. В тот вечер у него с сыном Митей случился такой откровенный разговор, что после него режиссер снял «Нежный возраст» (2000) — фильм о взрослении подростков в постсоветской России. Ровесники ленты, наша студенческая редакция 21mag, посмотрели ее и в начале этого года пошли к Соловьеву в гости — говорить о себе, поколениях до них, музыке 90-х, Гребенщикове, Блоке и новом мире.
Мы приводим избранные моменты, которые сегодня, на следующий день после того, как Соловьева не стало, звучат по-особенному.
Кто должен быть инициатором такого откровенного разговора?
Надо, чтоб бензин закончился. Так не сядешь и не скажешь: «Мы сейчас поговорим ЧЕСТНО». Так никогда не сядешь и не скажешь, не случилось бы этой истории с бензином, и я бы не знал ничего до сих пор. Но бензин закончился, и Саша Абдулов не смог его привезти.
Не было такого серьезного «Вы отцы, а мы дети, расскажите-ка нам». Нет, так само полилось — одно за другим, одно за другим. Митя (сын Соловьева, умерший в 2018 году — прим.ред) никогда не был лгуном, он всегда был очень правдивый. Я знал, что он в школу ходил, там костюм Гагарина висел на стенке, который они потом взорвали — это я все знал. Но я ничего не знал, на самом деле.
Иногда жизнь рядом близко живущих людей и очень хорошо друг к другу относящихся остается потемками. Все хорошо друг к другу относятся, но не рассказывают. Как это Дагаев? Он ходил к нам в дом, я его знал, какие отметки получал, я все это знал. Но то, что он может раздеться перед учителем за 3 рубля — я не подозревал. Но это уже происходило.
Кадры из фильма «Нежный возраст» (2000)
Вот начался у меня новый курс — я лет пятьдесят во ВГИКе преподаю, профессор, я уже знаю, как это делается, могу с закрытыми глазами. Но вот мы взяли новых ребят на режиссерский факультет и как-то так получалось еще во время отбора, что им по 17-18 лет. И для меня сейчас эти ребята — такое открытие жизненное. Мне совершенно перестал быть интересен мой предыдущий личный опыт преподавательский, потому что я хотел услышать от них, чего у них там внутри. Я чувствую, что они что-то хотят сказать.
И я стал прислушиваться, приглядываться к ним. И тут понял, что единственное, чего они не хотят, по-настоящему не хотят — превратиться в тех людей, которые были до них. Как бы они ни были успешны или прелестны. Не хотят! А чего они хотят? Они хотят остаться собой. Это невысказанное, тайное желание, но я чувствую, что это главное желание.
Обучить профессии — это как зайца бить по ушам, он и спички зажигать будет. Если их сильно бить по ушам, они мгновенно будут зажигать любые спички в любом направлении, но они не хотят — ни чтобы их били по ушам, ни чтобы они зажигали спички, а потом разгорелось пламя, которое до них горело. Они хотят абсолютно нового существования. И это так естественно. Так много говорят, что будет новое, постпандемийное время. Но оно не только постпандемийное, оно постновое. Возникает ситуация абсолютно какой-то новой жизни, неизведанной, которую мы себе не представляем. Мы оперируем такими общими понятиями как «новые технологии», но дело не в технологиях, а в том, что мир меняется, устройство мира, мгновенно, каждый день.
Что-то такое происходит, неуловимое, непонятное: вроде шум за окном, а там на самом деле идут такие внутренние процессы мощные, что, конечно, в этом новом времени будут жить новые люди. И это их новое сознание, которое они сами еще не знают, как определить — они, как слепые у Брейгеля, ощупью продвигаются. Но это в них есть, это в них существует.
Такое происходит, если сравнивать новое поколение даже с поколением 90-х?
Это же была смешная перестройка — все перестраивали, хоть никто не знал, во что перестраивать, но все делали вид, что знают, как. И поколение тоже перестраивалось — вчера были пионерами, комсомольцами, а уже сегодня им сказали, что пионеры — это придурки, Павлики Морозовы, и комсомольцы тоже уроды. А кто не уроды — им не сказали. И они нащупывали сами.
Любое юное поколение постсоветских лет объединяет вот это ощущение, что молодость дана не для того, чтобы брать невиданные вершины, а чтобы быть слепыми Брейгеля, нащупывать, где почва твердая под ногами, а где она колеблется, а где вообще — вулканическая и готовит вспышку. У одних в 90-е годы была война, а сейчас вроде как мир. Но это внутреннее ощущение поиска, оно общее.
В «нежном возрасте», от 14 до 25 лет формируется главное в человеке, что определяет его отношение к будущему. То, что называется душа. Поэтому этот возраст мне так интересен. Я все надежды свои возлагаю на нежный возраст. И на этих ребят вгиковцев. Они такие молодые, а я к ним еду учиться. И я очень доволен своим обучением, хочется быть отличником.
И финал у «Нежного возраста» такой — все погибло и все живет, все продолжается и будет существовать дальше. Борю Гребенщикова, которого не было тогда в Москве, я просил именно эту песню спеть, не новую специально написать, а ту, что он когда-то пел давно:
В сердце немного света,
Лампочка в тридцать ватт.
Перегорит и это —
Снова спускаться в ад.
Он был где-то в Тайланде, но нашел время заехать к нам не в Москву, в Париж, потому что мы там снимали сцену, и спел. Так все складывалось — такое не придумывается, не планируется, это сходится. Ну что, я не мог что ли заправиться бензином нормально? А заправился бы полностью, не было бы никакого «Нежного возраста». Может в каком-то другом виде был бы, потому что впечатления от этого разговора важны были и для моего ушедшего сына, они не могли бы просто исчезнуть. Но чтобы образовалась картина «Нежный возраст», надо было, чтобы закончился бензин.
Музыка твоего времени — это то, что у тебя в башке звучало, то, что тебе плечи раздвигало и заставляло спину держать правильно.
Кадры из фильма «Нежный возраст» (2000)
Если бы я сейчас снимал фильм, он был бы о ребятах из моего нового набора. Я хожу туда не только подпитываться, я хожу на них смотреть и удивляться. Как в 17 лет можно быть такими зрелыми, не фальшивыми. Я позавчера был там, они показывали итоговый экзамен за первый курс, они сделали огромный спектакль, блистательный, из ничего, из воздуха. Я смотрю на них и мне очень интересно. Никаким умением с правильной интонацией сказать «В Москву!» не заменишь этих лиц. Я уже вторые сутки думаю, как снять о них картину и я сделаю это, я упрямый.
Я в свои 20 ни о чем таком не думал. Я думал, как так снять, чтобы меня не вышибли со студии за это нахальство. Больше ни о чем, но что-то во мне за меня думало. Это странная вещь — что-то там есть внутри этих двадцатилетних людей, у них уже есть правильное решение, которое они еще просто не знают. Но что-то внутри тебе говорит — делай так, именно так, а не делай иначе.
Снимал «Нежный возраст» замечательный оператор Павел Лебешев, у которого как раз накануне погиб сын — его жизнь связала с очень подозрительными людьми, которых тогда было сколько хочешь. Подозрительных тогда было сколько хочешь, а неподозрительных я почти не упомню. Его сын, тоже Митя вмешался в какие-то их дела и погиб, его убили. В день премьеры «Нежного возраста», убили моего Мити товарища, который играет одну из ролей, убили Дагаева, его друга. Я отношусь к ним как к поколению, которые прошли войну. Косвенно ли, за окнами ли, но она гремела и участвовали в ней и мы.
Кадры из фильма «Нежный возраст» (2000)
Новому поколению я бы пожелал настырности и уверенности в том, что главное — у них внутри. И нужно то самое стечение обстоятельств, в котором это все может проявиться. Случай, его величество, его высшее величество. Как у Блока:
Жизнь — без начала и конца.
Нас всех подстерегает случай.
Над нами — сумрак неминучий,
Иль ясность божьего лица.
Читайте также:
