Текст: Ольга Сергеева
Фото: Катя Кожевникова
Вильям Бруй родился в Питере, в начале семидесятых вырвался из СССР и эмигрировал в Израиль, оттуда — в Париж. Потом был Нью-Йорк, возвращение во Францию, выставки по всему миру, жизнь в доме XII века на окраине нормандской деревеньки неподалеку от города Дьеп.
Шляпа, шарф, старомодно-изящно пожимает руку при встрече, будто поднося к губам. Говорит хриплым голосом, спокойно, попыхивает сигареткой, подбрасывает полено в очаг, предлагает вина.
Вообще, с Вильямом Бруем сложно делать интервью. «Ну зачем это? — показывает на диктофон. — Вы без него лучше запомните». Интересно, что из полутора часов вечернего разговора записалось минут двадцать. А утром, когда пошли с Вильямом Петровичем в мастерскую (которую он называет ателье), вместо телефона в руках у меня была чашка кофе — тут уже не только надежды на запись, но и надежды на память не осталось. Среди его работ ты будто оказываешься внутри молекулы. Или в космосе. Или нотой музыки сфер. Мозг отключается, ты весь становишься сердцем.
К разговору с Вильямом можно готовиться, как к экзамену по физике или по истории искусства: почитать про Большой взрыв, про вторую волну авангарда, про ленинградский андеграунд 1960-х и Париж 1970-х.
А можно быть учеником, который принимает поток историй, шуточек, имен известных и не очень, рассуждений и даже молчания. Возле очага в огромных креслах вечером и помолчать хорошо.
Есть искусство французское, немецкое, русское. С чертами этноса. Но все равно это язык, понятный всем людям.
«Я вообще всегда хотел от людей сбежать. В детстве, так получилось, родители часто меня подкидывали в семью староверов. Там молились три раза в день. Мне было лет шесть-семь. Они жили неподалеку от Преображенского собора, того, который напротив дома Бродского. А мы жили на углу Пестеля и Моховой. И вот я ходил в этот собор. С того времени, с детства, я могу войти в состояние связи с… (разводит свои длинные руки, как чашу).
Потом я тусовался в компании старшего брата. Это был конец 50-х — начало 60-х. Там услышал про тантризм, буддизм, каббалу. В Питере можно было найти любые книги. Хотя и с этими ребятами я был как будто не вместе, сам по себе.
Мама отдала меня в художественную школу и очень гордилась моими работами — рисунками, скульптурами. Когда она их всем показывала, я не знал, куда себя деть от стыда. И вот, мне кажется, тогда во мне и появилось желание куда-то спрятаться.
Эти тополя посажены почти 25 лет назад садовником месье Дарасом. Над каждым Вильям читал молитву.
В какой-то момент я попал в круг учеников Малевича, Филонова. И они стали моими учителями. Я верю вот в такое учение от человека человеку. Это был круг удивительных людей. От них я усвоил, что мы живем вне стран и границ.
В Питере мы не ощущали себя принадлежащими какой-то стране. А нашим обычным тостом было «За свободу передвижений». Люди всегда передвигаются куда-то, как биосфера, стратосфера. Я работал по всему миру и всегда ощущал себя в маленькой деревне под названием Планета».
Вечером второго дня, когда жена Вильяма Таня и младшая дочь Дорофея готовятся к съемке, мы стоим на лужайке перед домом, и Вильям рассказывает, как он нашел это место. «Мне хотелось тишины, сделать ателье подальше от людей. Мы с другом, фотографом Алексом Орловым, сели в машину и поехали колесить вокруг Парижа, потом дальше и дальше, расходящимися кругами. И так оказались в Дьепе. И вот когда я вышел из машины, вдохнул этот воздух с запахом моря, услышал чаек — я понял…» (кивает головой и снова раскуривает свою сигаретку).
Адрес дома — Сhemin D’Hocquelus. Переводится «дорога, где свет». Вильяма здесь иногда называют Дюк д’Окелюс.
Читайте также:
