Текст: Сергей Николаевич
Фото: Виктория Богданова
Впервые Сергей Николаевич увидел Майю Плисецкую на сцене Большого театра, в 1972 году, в роли Анны Карениной в одноименном балете. Годы спустя он стал не только преданным поклонником, но и знатоком творчества и биографом великой балерины. Мы попросили Сергея написать о музее-квартире Плисецкой, и, как всегда, у него получилась тонкая и захватывающая история из жизни.
«Прописка» — слово-оберег и слово-проклятие. Без нее никуда!
На Тверскую, тогда улицу Горького, Майя Плисецкая с Родионом Щедриным переехали в 1963 году. Раньше они жили на Кутузовском проспекте. Но там квартирка совсем крохотная. Как шутила Майя, если разбежаться, можно было прямо с лестничной площадки прыгнуть на их брачное ложе.
Но ее тихая, молчаливая мама Ра (Рахиль) Мессерер, собрав все необходимые бумаги и резолюции, выхлопотала своей дочери, народной артистке, и зятю, перспективному композитору, квартиру на улице Горького в престижном доме Большого театра.
Об этом Майя Михайловна напишет в мемуарах. «Квартирный вопрос» — ключевой в биографии советских людей. «Прописка» — слово-оберег и слово-проклятие. Без нее никуда!
Собственно, здесь они с Щедриным и прожили почти пятьдесят лет. Жизнь на чемоданах, на перекладных. Она не любила засиживаться на одном месте. Ее беспрерывно терзала мысль, что настоящая жизнь проходит где-то без нее. И свою квартиру на Горького воспринимала скорее как явку или некий перевалочный пункт.
Советский быт и Майя — понятия несовместимые
Не было у нее никогда желания что-то там обустраивать, налаживать быт, скупать антиквариат, как это делали многие ее успешные коллеги. В доме должно быть удобно и чисто. За чистоту отвечала домработница Катя, суровая, неулыбчивая, большерукая русская женщина, которую Щедрин поселил вместе с ними, когда окончательно понял, что советский быт и Майя — понятия несовместимые. К счастью, это произошло сразу же, как только они начали жить вместе. Катя царствовала на кухне, а Майя в Большом театре.
Это разделение труда было закреплено за обеими на долгие годы. И ни одна на территорию другой не смела покушаться. К тому же М. М. была в быту совсем не привередлива. Ела что давали — гречневая каша, селедка, котлеты… Аппетит у нее всегда, как она любила говорить, зверский. Но усилием воли старалась себя ограничивать. «Сижу не жрамши» — это ее подлинная фраза, попавшая в изысканный поэтический «портрет», сочиненный Андреем Вознесенским. Уже в Германии, куда они переехали в конце 80-х, она научилась солить огурцы. Но это скорее от скуки. Готовить она никогда не любила и не умела.
Еще она не любила старые вещи. Только один раз, узнав, что кто-то из наследников балерины Екатерины Гельцер продает ее бриллиантовые серьги, решилась на дорогостоящую покупку. Хотя к «цацкам», как она называла драгоценности, была равнодушна.
«Ну разве можно в театр надевать бриллианты? У тебя их там обязательно украдут. Найми хоть десять охранников и поставь их у входа, результат будет один. Сколько всего у меня украли, не счесть. Да я и не пытаюсь. Один раз забыла дома снять любимое кольцо. Вечером спектакль. Думаю, нет, лучше все-таки сниму. Вдруг пораню в танце партнера. В тот момент срочно вызвали на сцену… Про кольцо забыла напрочь. Оттанцевала спектакль, возвращаюсь в гримерку. Где кольцо? Нет кольца. Сперли. Кто? Чего? Ну не устраивать же расследование в Большом театре. Сама виновата».
«Видите ли, дорогая Сати, любое лицо — это газон»
А вот что М. М. обожала, так это французскую косметику. Глаза ее загорались радостным блеском при виде всех этих банок, тюбиков, коробочек. Поскольку читать иностранные инструкции ей было невмоготу (языков не знала), то обычно она просила кого-нибудь из приближенных полиглотов расшифровать ей назначение купленных снадобий и притирок. Однажды перевод этих многословных инструкций был поручен Сати Спиваковой. Та их долго читала, с трудом подбирая русские слова, а в конце концов не выдержала и задала бестактный вопрос: «Майя Михайловна, а вы правда верите, что это поможет?»
Майя метнула кинжальный взгляд, расслышав сомнение и даже некоторую иронию в вопросе Сати, и ответила в своем, очень плисецком стиле: «Видите ли, дорогая Сати, любое лицо — это газон. Он может быть старым и неухоженным, а может быть... старым и ухоженным. Лично я выбираю второй вариант».
От былых сокровищ сейчас в музее-квартире остались только два флакона духов Robert Piguet — Bandit и Fracas. Это был ее любимый парфюмерный бренд, который, можно сказать, сопровождал ее всю жизнь. М. М. по натуре была человек привычек. Хотя никогда в этом не признавалась. И даже наоборот, во всех интервью говорила, как она любит все новое. Что без этого нового жить просто не может. При этом всю жизнь одна и та же квартира, одна и та же лакированная мебель, купленная в начале 60-х годов, одни и те же духи… Однажды пожаловалась, что ее любимый Bandit стал пахнуть как-то не так. Да и надоел он ей изрядно за эти годы.
«Попробуйте Fracas, — предложил я. — Это тот же бренд».
Из очередной поездки в Париж я привез ей похожий черный флакон с другим названием. Быстрым движением она распечатала коробку и, перед тем как нанести духи себе на запястье, жадно приникла ноздрями к пробке. Духи отчетливо благоухали туберозой и сандалом. «Царский подарок!» — прошептала Майя, прикрыв глаза.
Никто не умел принимать так цветы, как она.
Никто не умел так радоваться подаркам, как она. Никто не умел принимать так цветы, как она. Я знал это выражение наивысшего блаженства на ее лице, когда она будто на долю секунды отстранялась от букета, чтобы полюбоваться на него со стороны, как на произведение искусства. Конечно, это был театр одной Актрисы. Но в исполнении Плисецкой этот театр никогда не становился рутиной. Она жила его мгновениями. Будто снова ощущала себя на сцене Большого под тропическим цунами из гвоздик и роз, летящих на нее откуда-то с колосников. Это было так прекрасно!
Зато сохранились вазы. Их у нее было много. Чешский хрусталь 60-х годов, который сейчас можно встретить в любой комиссионке. В дни ее премьер и юбилеев эти вазы стояли на столе в гостиной и на полу, заполненные до отказа цветами, будто на Центральном рынке. Она за ними трогательно ухаживала, сама меняла воду, подрезала стебли.
«Так сложилось, что всю жизнь мне дарят цветы. Я их очень люблю и стараюсь, чтобы ни один цветок не завял раньше срока. Но рано или поздно все они осыпаются, вянут, сохнут. И только какая-нибудь одна-единственная роза продолжает пламенеть как ни в чем не бывало. Что это? Ошибка природы? Исключение из правила? Феномен? Называйте как хотите. Но такие экземпляры встречаются не только среди цветов…»
Бурные аплодисменты. Скромно потупленный взор в сочетании с лукавой, игривой улыбкой. Видите, как элегантно я вышла из положения.
Она была верна своему Пьеру
…Ну и конечно, Pierre Cardin! Ее любимый кутюрье, друг, модный гуру. В квартире-музее на Тверской его платьям и костюмам выделено специальное почетное место. А сколько его платьев она сама раздарила! Я-то застал времена, когда Карден из актуальных модельеров-новаторов перекочевал в разряд отставных генералов-классиков. Но Плисецкой было все равно, кто что там считает или говорит. Она была верна своему Пьеру. Его платья, туники, пальто, шляпы стали формулой ее стиля. Именно Карден сотворил образ Дивы, которой до того никогда не было ни в нашем кино, ни на отечественных подмостках. Строгая геометрия безупречных линий, идеальная посадка плеч и длина рукавов.
Чистые, звонкие цветные аккорды: изумрудно-зеленый, пурпур, цвет кардинальской мантии, алый, лимонный… Не помню случая, чтобы Майя осталась незамеченной, даже когда надевала самый скромный черный наряд от Cardin. Это был Haute Couture в своем высшем и подлинном воплощении.
«Но, Дикки они так прекрасны!»
А еще фото. После того как ее снял для американского Vogue Ричард Аведон, других фотографов она не признавала. Это был ее звездный час! Тогда все гениально совпало: Нью-Йорк, который сошел с ума от нее и от ее танцев, вдохновенная влюбленность Дианы Вриланд, великого редактора Vogue, разглядевшей в ней планетарную звезду, все главные бренды и модные бутики, покорно слагавшие к ее ногам свои новые коллекции. Наконец, Аведон, первый фотограф эпохи. Как рассказывала мне Плисецкая, он поначалу совсем не рвался ее снимать. Более того, на тот единственный свободный день, когда она могла позировать, пришелся его день рождения. Его ждали гости, за стеной шла своим чередом веселая пьянка, а тут эта русская балерина, не говорящая ни слова по-английски…
Но надо знать Майю, для которой жизнь — это коррида. Вечный бой и вечное искушение! Гости были забыты в тот самый момент, когда Аведон прильнул к видоискателю своей камеры и уже не смог оторваться от него четыре часа, делая лишь секундные паузы на перезарядку. А Майя ни о какой камере не думала. Она танцевала, она царила, она жила…
На стенах в музее висят как раз те отпечатки, которые Аведон ей подарил, строго предупредив, что без его письменного разрешения их нельзя нигде публиковать. М. М. пропустила эту информацию мимо ушей. Она умела игнорировать реальность, которая ее не устраивала.
И когда понадобились фото для буклета балета «Гибели розы», без колебаний отдала аведоновские снимки. «Майя, что это?» — простонал Аведон, увидев их в буклете на премьере. «Но, Дикки они так прекрасны!» — всплеснула руками Плисецкая. И сейчас, когда я думаю о ней, то вижу этот распахнутый жест: берите все, мне ничего не жаль, пусть все мое теперь уходит к вам.
Опубликовано в журнале Seasons of life, выпуск 68. Архивные номера и новые выпуски ищите на Ozon, WB, в нашем интернет-магазине или в студии на Петровке.
Читайте также:
